Песня исцеления (СИ)

   Малышей пришлось взять с собой: не оставлять же их под навесом одних. За обедом собралось всё семейство: госпожа Рамут с супругой Радимирой, Драгона, Минушь и Бенеда, а также Светлана. На столе главенствовал душистый яблочный пирог, а кроме него — пшённая каша с куриным мясом, луком и морковью, запечённая рыба. Госпожа Рамут мясного не ела, довольствовалась яблочным пирогом, а также блинчиками с творогом и кусочками обжаренного козьего сыра с ягодной подливкой. Радимира налегала на рыбу и кашу с курятиной, воздала должное и пирогу.

   — Хорош урожай яблок нынче, — сказала она. И обратилась к супруге: — Любушка моя, ты столько браги поставила, что мы все упьёмся твоей настоечкой!

   Обед прошёл по-семейному уютно. Светлана сидела красивая, как невеста — впрочем, она и была таковой, поскольку свадьба предстояла совсем скоро, в конце первого осеннего месяца.

   Вечером Будинке никак не удавалось угомонить детей: оба были сытыми и сухими, здоровыми, но Кудря хныкал. Барнута вроде начинал засыпать, но нытьё братца будило его, и он принимался недовольно кукситься и вторить ему. Будинка их уж и водицей из Тиши поила, и укачивала, и песенки пела — без толку. Окно комнаты было приоткрыто, и вдруг из сада донеслась песня:

   Ой, соловушка,

   Не буди ты на заре,

   Сладкой песенкой в сад не зови.

   Голос чудный твой

   Для меня меча острей -

   Сердце ранит он мне до крови.

   Светла реченька,

   А на дне - холодный ил,

   Чёлн играет с волной голубой.

   Возле речки той

   Ладо голову сложил,

   Разлучил нас навек смертный бой.

   Там, где кровушку

   Ладо родный мой пролил,

   Алым ягодкам нету числа.

   Белы косточки

   Чёрный ворон растащил,

   Верный меч мурава оплела.

   Сяду я в челнок,

   На тот берег приплыву

   И к траве-мураве припаду.

   Алых ягодок

   Полну пригоршню нарву,

   Изолью я слезою беду.

   Ой, соловушка,

   Нежных песен ты не пой,

   Не глумись над печальной вдовой.

   Полети-ка в сад

   Ты к счастливице той,

   Чей любимый вернулся домой.

   Голос казался знакомым до дрожи. Звучал он как будто негромко, но песня сама влетала на ночных крыльях в окно, щекоча душу печалью. Кудря, прислушиваясь, замолк, его братец тоже. Песня стихла, но малыши вскоре мирно засопели, будто и не было недавних прихотей и выкрутасов. Будинка, удивлённая столь сильным успокоительным воздействием песни, прошептала:

   — Домик, приглуши свет!

   Испускающие серебристо-лунное сияние стены начали тускнеть, вскоре осталось лишь совсем слабое мерцание по углам, не мешавшее спать. Будинка высунулась в окно, вдыхая ночную прохладу, и ждала, не раздастся ли снова песня... Пахло яблоком-падалицей, веяло холодком — предвестником скорой осени. Не зябко ли там певице, если она ещё в саду?

   Не утерпев, Будинка тихонько спустилась и вышла, кутая плечи в большой шерстяной платок. И впрямь осенью пахло — призраком, маячившим в туманной дали. Но любимые госпожой Рамут огурцы в парнике благоденствовали и плодоносили: там Лада установила подходящее для них тепло. Ещё пахло мятой, что росла у колодца, да поздними цветами.

   — Чего не спишь, Будинка?

   Та вздрогнула от неожиданности: перед ней, как из-под земли, появилась Цветанка. Во тьме её глаза мерцали желтоватыми огоньками. Будинка попятилась.

   — Не страшись, — тихо проговорила Цветанка. — С глазами ничего поделать не могу, ночью светятся.

   Звук её живого человеческого голоса ослаблял жутковатое впечатление. Не зверское завывание, не рык чудовища — обычный голос, чуть грустный.

   — Что ты, голубка? Поздно уж, спать пора. — Цветанка приблизилась, легонько обхватила Будинку за плечи. Та немного съёжилась.

   — Да детушек никак угомонить не могла, — пробормотала она. — А запела ты — и они успокоились.

   — Старая песня, — вздохнула Цветанка. — Она — боль моя давняя, любовь моя ушедшая.

   Они присели в беседке. Будинка не противилась обнимающей за плечи руке: тёплая сила в ней пробуждала тучи мурашек, но что-то щемяще-сладкое было в этой дрожи.

   — Расскажи ещё про войну, — попросила она.