Песня первой любви

Из города ехали весело, с песнями. Разместился весь слаженный хор в здании бездействующей по случаю летнего времени школы на нарах. Снова пели, выпили в честь приезда, Шишаев с Кошкиным подрались в коридоре, а на следующее утро все дружно принялись за работу.

Первое время Саша скучал. Он сонно ходил с небольшими вилами за какой-то оранжевенькой машиной, которая резала траву и хватала ее в себя, будучи прикрепленной к трактору. Машина ела траву сама, без помех, тракторист был высокий скуластый неразговорчивый парень, младше Саши лет на двадцать. Морозов и скучал. А тут еще машина всю траву съела, и Саша попросился домой. Однако старший группы, начальник отдела Фиюрин, сказал, что уж если кто приехал помогать коллективному хозяйству, так пусть и помогает, и потом — что это еще за обывательские разговорчики: нету работы? Нету работы для дурака, а если ты умный человек, так и лежи себе, загорай, чернику в лесу ищи. Или какие-нибудь смешные корни для деревянного народного творчества. Получка-то идет, командировочные-то тебе выписаны для лучшей твоей помощи коллективному хозяйству? А, Сашок? Ну так а чего же тебе еще надо? Да ты просто идиот, Сашок, если отсюда просишься. И куда? В пыльный город, к канцерогенному асфальту, к восьми тридцати за канцелярский стол, в пять сорок пять звонок звенит… Тьфу!..

— Оно и в самом деле, — вдруг успокоился Саша. — Погода стоит отменная, в лесу птички балуются, а свежий этот воздух так прямо запаковывай в консервные банки и отправляй в Японию, чтоб они его там, банки открыв, глотали, как об этом пишут в газетах, будто бы они так уже и делают.

И Морозов полюбил ходить босиком. Но вовсе не из пижонства, например, а по той лишь причине, что сильно жали новые кирзовые сапоги, купленные ему мамой в расчете на дождливость, а также от незнания нынешней трудовой атмосферы в современном сельском хозяйстве, где теперь гораздо меньше грязи и навоза, чем раньше, когда об этом только начинали мечтать великие умы и провидцы.

Питание, правда, было в колхозе организовано плоховато, чего уж тут скрывать! Морозов и присел по внезапной надобности в придорожные кусты пыльной полыни, выставив сапоги на обочину. Кусали комарики. Вечерело. Мимо ехала телега с двумя пьяными мужиками. За телегой бежал дурак. Дурак тоже был босой, но не по необходимости, как Морозов, а просто по дурости, как дурак. Он стучал в густую пыль грязными пятками. Пробегая мимо одиноко сидящего в кустах Морозова, дурак, не снижая скорости, схватил морозовские сапоги и помчался дальше, обогнав телегу.

Морозов недолго сидел орлом. Полузастегнувшись, он пулей вылетел из кустов и тоже обогнал телегу, схватившись за сапоги. Дурак не выпускал сапоги. Морозов толкнул его сапогами в грудь, и дурак упал в пыль, не расставаясь с сапогами. В это время и телега подъехала. Мужики радостно глядели на эту сцену и перемигивались.

— Вы его не бейте, товарищ, — сказал первый мужик, взяв себя в задумчивости за ухо.

— Он же дурак, он все равно не понимает, товарищ, — сказал второй мужик, почесываясь.

— Сапоги украсть, это он понимает, — сказал Морозов, отобрав-таки сапоги.

— Ой, да что вы, что вы, вы и не думайте даже, товарищ, — запфукали мужики. — Он — честный. Он бы вам их все равно потом отдал, такой уж он дурак, обязательно бы отдал. Он — честный. Походил бы с ними и отдал.

— Послушайте, вы что, меня тоже за дурака принимаете, товарищи? — начал было Морозов. Но крестьяне, его больше не слушая, уже сердито понукали лошадку, уже пустились вскачь крестьяне, снова догоняя дурака, который снова лупил босыми пятками, держа дорожный курс на далекую церковь без креста, большей своей частью скрывающуюся за дальней горушкой. Наш Морозов пожал плечами и побрел обратно к насиженному месту, а вскоре…

…а вскоре и поднялся. Тщательно на сей раз застегнул свои красивые штаны, новые джинсы производства одной из братских социалистических стран. Но — солнце, солнце уже заходило, золотило изумрудную переливчатую рябь полей, золотило даже ржавые купола далекой церкви без креста, и Морозову стало грустно. Грустно глядел молодой человек на сочную вечернюю природу, где все цветы уже были опылены, на елках зрели шишки, картошка цвела беленьким, и лишь ему, Морозову А.Э., тридцати пяти лет от роду, все как-то неудобно, стыдно и нету времени кому-нибудь тоже сделать что-нибудь тоже такое же приятное — кого-то увлечь, согреть, обрадовать. Солнце совсем скрылось за горой, золотые купола опять заржавели, и от таких грустных мыслей Морозов тихо, но сильно икнул.