В сорок третьем году в Душанбе Мама тихо сказала: «Тебе Здесь придется освоиться, Татка, Эти горы надежно стоят. Я спасла тебя. Мы в Ленинград Никогда не вернемся обратно. Так тепло, так приветливо тут; Это толстое дерево — тут, А с пятнистой корою — платаны. У тебя загорела спина. Скоро ты оживешь. Но сперва На жаре не снимай сарафана». Время ждет, чтоб увидели вы, Как я за руку маму держала И лицо ее в бликах листвы Колебалось, смущалось, дрожало. Я глядела на смуглые лбы Непоспешной, красивой толпы. На нее я глядеть не могла: Жалость горло свела. Я и в эту минуту, сейчас, Нажимая пером на бумагу — Горлом сдавленным, — маминых глаз Виноватую помню отвагу. Я не крикнула ей: «Не реви! Я тебя никогда не покину...» Мне мешала ангина любви, Ностальгии ангина. Если в летнем сквозном кинозале, На отвесном куске полотна, Заслоненный людьми и слезами Город тот выплывал из темна, Я лишалась дыханья и тела: Выраставшего сердца звезда, Добела разгораясь, летела, Устремлялась к нему навсегда... Мама тихо сказала: «Ну вот, Мы и дома. У самых ворот Помнишь, та разорвалась фугаска, И тебя откопал морячок. Ну, не буду. Не буду. Молчок. Ты довольна, моя черноглазка?»
Весна 45-го года
Весны целомудренны краски И нежен дыхания пар. Похоже, боится огласки Воскресший из гибели парк. Еще как бы издали глядя На озера сизую гладь, Он весь отдается отраде — Присутствовать в жизни опять. Начало блаженно. Он медлит, Он силы свои позабыл... Неужто железным и медным И наголо смертным он был?! Взирая, впивая, внимая, Весь — деепричастие он. И вдруг — с наступлением мая, Заполнит собой небосклон.