Песня зовет

— Стравинский начинал с классических основ, вспомните его Первую симфонию. Когда и вы напишете такую же симфонию в определенных традициях, тогда ищите что-то свое и начинайте экспериментировать. А у Скрябина, если серьезно, вдумчиво просмотреть его сочинения, можно увидеть замечательный образец своеобразного толкования все тех же классических гармоний, логику традиционных концепций. Он новатор, но фундамент у него все тот же — классический.

Мое увлечение Скрябиным в то время было огромным. Переиграл множество его сочинений, разбирал их, анализировал и даже стал писать под сильным влиянием его музыки. Однажды принес в класс опусы в стиле Скрябина и сыграл их. Глиэр прослушал и ничего не сказал, но позже, когда в классе собрались и другие студенты, напомнил:

— Когда вы испытываете во время сочинения, что кто-то из композиторов своим творчеством сильно влечет вас, оказывая влияние и на вашу музыку, поиграйте Баха, и все забудется. Бах настраивает на высокие помыслы, в его музыке нет ничего будничного, но есть множество глубоких мыслей, богатство приемов. Поиграйте его произведения и снова обретете себя в творчестве.

Рейнгольд Морицевич требовал не только добросовестной работы в классе по его заданиям, дома по композиции, но и того, чтобы мы постоянно ходили на концерты, в театры, на выставки — духовно обогащались.

— Знакомство с другими искусствами рождает массу идей, — говорил он. — Советую на музыкальные спектакли и симфонические концерты непременно ходить с партитурой.

В те годы в Москву на гастроли приезжало много известных дирижеров: Отто Клемперер, Оскар Фрид, Герман Абендрот, Фриц Штидри и другие. На концертах этих музыкантов можно было видеть и советских дирижеров, сидящих с партитурами в руках, что-то в них отмечающих. И мы по совету учителя поступали так же.

— Партитура, — говорил он, — проясняет технику письма композитора, и вы слышите, как озвучен в оркестре тот или иной композиторский прием, мысль, идея.

Профессор много времени уделял именно техническим приемам сочинения, учил вслушиваться в свою музыку, слышать ее внутренним слухом, не проигрывая на инструменте. Я и сейчас часто пишу за столом, а не за роялем, но в пору ученичества однажды спросил Глиэра:

— Как лучше сочинять: за инструментом или без него?

— А публике, — отвечал он, — все равно, как вы сочиняете, лишь бы музыка была хорошей.

Требование профессиональности Глиэр обосновывал тем, что нередко, когда у композитора появляется та или иная идея, он может ее осуществить не столько силой своего дарования, хотя и это немаловажно, сколько знанием основ техники сочинения, умением подчинить себе материал, придать ему необходимую форму, опытом прошлых поколений прояснить для себя новую задачу.

— У художников, — говорил Глиэр, — у писателей и поэтов есть перед глазами реальные образы: природа и общество, люди, жизнь, явления стихий, времена года, свет, тень. Изображая, они опираются на фактическое видение предмета. Композиторы звуками рисуют свои воображаемые полотна, настроения, переживания. В реальной жизни нет тех образов, которые звучат в музыке. Трудно «угадать» во фрагменте симфонии, концерта, инструментального отрывка какое-то конкретное изображение. Его можно только сопоставить со сходным настроением в искусстве и жизни.

В музыке есть героическое, лирическое, эпическое, трагедийное звучания, есть волевое начало, созерцательное и прочее, но сказать, что это точное воспроизведение в звуках такого-то образа, нельзя.

Глиэр призывал тщательно изучать музыку мастеров прошлого, лучшие сочинения современников, ярчайшим образом воплощающие явления жизни и природы. И, опираясь на их опыт, следовать дальше.

— Надо быть знающим профессионалом, мастером своего дела, — не раз говорил он.

В студенческие годы я написал несколько фортепианных пьес, две из них были в 1926 году изданы. Их я посвятил Р. М. Глиэру. Главное же мое внимание заняли симфония и фортепианный концерт. Этими двумя крупными произведениями и пришлось заканчивать впоследствии учебу, а пока, в самом начале, бурная и неспокойная студенческая жизнь захлестнула: был счастлив, что учусь в консерватории, являюсь, как и отец в свое время, студентом, что стал причастным к таинственному, всегда волнующему и неспокойному миру творчества.

Собираясь на занятия, старательно одевался, даже носил тогда совсем не модный, а, напротив, всячески порицаемый галстук. Такая аккуратность была истолкована студенческой общественностью самым неожиданным образом. Придя однажды на занятия, увидел в стенгазете карикатуру на себя и четверостишие:

Унаследовав от папаши
Композиторский талаит,
Про заводы и про пашни
Пишет кабинетный франт.

Галстук пришлось снять, но педантичность в отношении одежды так и осталась навсегда.