Песочные часы арены

Ленка выпорхнула на сцену. Мучения Андрея закончились. «Райский птыц», наконец, обрел свою половину…

Ко второму представлению лоб загримированной Джессики выглядел сносно. Лишь полосатую шапочку с ушками зебры пришлось надвинуть пониже. Рука ее партнера выглядела плачевно. Она из-за ушиба и опухоли была толще другой вдвое. Но корабельный врач сообщил, что переломов нет. Сильный ушиб. Как ни уговаривала сердобольная стейдж-менеджер Джеронимо или отдохнуть, или просто повыходить в массовых сценках, тот ответил коротко и ясно:

– I walk, I work! – Перевести это можно было как: «Если я могу ходить, значит, смогу и работать!» Глядя в его упрямые мексиканские глаза, никто с ним спорить не посмел. Джеронимо вылил на локоть половину ампулы хлорэтила-заморозки, которую выдал доктор, замотал руку эластичным бинтом и пошел работать…

Глава тридцать седьмая

Самые яркие события в жизни человека рано или поздно теряют остроту восприятия, особенно если они выстраиваются бесконечной чередой. Великая красота или уродство перестают ужасать или восхищать, если ежедневно с этим имеешь дело. Рабство, тюрьма – становятся повседневностью, обернутой в томительное ожидание и преодоление. Есть только фактор времени, который теряется, размазывается в ощущениях. Лишь потом, в памяти, пережитое покажется секундой, мгновением, растянувшимся в бесконечности.

Бывают в жизни человека дни, которые похожи один на другой, как новогодняя гирлянда. Сверкают, переливаются, веселят какое-то время душу, потом начинают утомлять глаза. Дни в жизни человека, как песчинки в прозрачной колбе древних часов. Они собираются крупинка к крупинке, молекула к молекуле, по одной, по две, по пригоршне на ладонь, высыпаясь между пальцев. Жизнь человека – песочные часы. Только успевай переворачивать…

Дни контракта Роджера и Жары в однообразии и монотонности работы незаметно накопились. Отсчитали месяцы. Окончание их морского заточения уже было не за горами. Тянуло домой. Ежедневно. Подспудно и явственно. Пашка с Витькой все чаще вспоминали дом и говорили об этом. На родине смена времен года так или иначе чувствуется. Здесь же одуряющая, застывшая во времени и пространстве жара, казалось, никогда не закончится. Во всяком случае, они этого не увидят. Уедут, улетят, уплывут в царство прохлады и привычного бытия. В Москве уже спасительная осень, теперь такая желанная. Опять ранняя, как в прошлом году. Оранжевая, как мандарин, и прохладная, как шипящая газированная вода из запотевшего сифона. Пашкина душа летела на Воробьевы горы. Она уже была наполовину там. Телу же с остатками души предстояло находиться здесь, в корабельном плену, еще больше месяца.

…За окнами кельи страдал и бесновался ветер, срывая со старого клена пожелтевшие листья. Клен, кряжистый, древний, стоял, раскинув мощные ветви, словно пытался защитить от невзгод и непогоды весь этот бренный мир. Испепеленные ранней, но какой-то лютой осенью, листья взлетали и кружились мятущимися птицами, которые собирались в теплые края, да так и не улетели. Черные тяжелые тучи, как гибнущие матросы на тонущем корабле, отчаянно пытались закрыть голубые бреши-пробоины в осеннем небе. Солнце из последних сил разрывало их, рвалось к земле с жаркими объятиями, но небо в этот день было неумолимо…

…Первый день октября
запорошен листвой.
Первый день октября
боль разлуки пророчит.
Первый день октября
мне отмерен судьбой.
Первый день октября,
первый день октября
С сентябрем
расставаться не хочет…

«Отключите мне память! Отключите мне память!» – металась она в бреду, раскидав каштановые седеющие кудри по казенной в мелкий цветочек подушке. Куколь сполз с ее головы. Руки рвались куда-то вверх, тянулись в пространство, где находилось что-то очень важное, желанное, недосягаемое. Как когда-то к трапеции…

Матушка Алевтина срывала с себя простыни, одеяния. Все ее тело бунтовало против исхода и рвалось, рвалось к свободе. Ее зеленые глаза видели что-то, только ей ведомое. Она улыбалась, иногда страдальчески морщилась, продолжала кричать: «Отключите мне память!..» Потом что-то шептала, шептала…

Рядом курился ладан, метались жаркими огненными язычками фитили свечей. Сестры нестройно пели, тревожно глядя на свою игумению. Отец Илларион, окормляющий монастырь, проводил срочное елеосвящение – соборование, тряс реденькой седой бородой, пытался петь и читать срывающимся баритоном: «Отче Святый, врачу душ и телес…»

Ему вспоминалось их начало, коему почти три десятка лет.

– …Как звать тебя?

– Валентина.

– Кем была в миру?

– Ангелом.

– ?!..

– Гимнасткой в цирке. Воздушный полет «Ангелы».

– Ангелы, говоришь. Что ж, быть по сему. Имя тебе отныне Серафима, что значит «огненный ангел»…