Песочные часы арены

Вспышки молний на мгновение указывали путь, ослепляя окончательно и без того незрячие глаза. Пролет один, другой, поворот. Впереди что-то засветилось, или показалось? Может, это прощальный свет в конце тоннеля, как принято у уходящих? Нет, это на вахте зажгли свечу. Уже практически падая, теряя сознание, из последних сил прошелестела длинным платьем мимо испуганных вахтеров, подметая оторвавшимся черным шлейфом бетонный пол служебного входа. Дверь от удара ее руки с треском распахнулась и…

На улице в очередной раз грохнуло так, что где-то со звоном рассыпалось оконное стекло. Она распрямилась, вскинула голову и, наконец, вздохнула полной грудью. Вздохнула с громким всхлипом и стоном, жадно схватив кислород всей грудью, насколько ей позволили вдруг ожившие легкие. Она словно вынырнула из бездонных глубин на последних судорожных движениях с уже угасающим сознанием…

…Не могла надышаться. Дождь лил ей прямо на загримированное лицо, сминая небесной влагой вконец испорченное манежное платье, превращая его в мокрую тряпку. Она стояла, раскинув руки крестом, и смотрела на бушующие всполохи молний, слушала канонаду, раскалывающую небо на куски, словно летела навстречу судьбе…

Вдруг она почувствовала, как кто-то ей что-то набросил на плечи. Она услышала голос старой вахтерши.

– Не надо, дочка, не смотри! Пошли внутрь, промокла вся, дрожишь вон! В наших краях говорят, что смотреть на осенние грозы нельзя – плохая примета! Не к радости. К долгой печали… Иди, прими горячий душ. Не будет сегодня больше никакого представления. Отменили. Иди, смой с себя чужую зависть и нападки Нечистого. Молитву прочитай против темных сил: «Домой иду, свое несу, чужого не беру! Одна шла, одна и пришла». Завтра в цирке выходной. Сходи в церкву, она рядом. Поставь свечи всем святым – там разберутся! Душа угомонится. Черные ангелы улетят. Ишь, как сегодня расходились! Иди с Богом! Хороший ты человек – по всему видно. Господь тебе испытания посылает. Так, видно, надо. По судьбе всё. Кого любят, того и испытывают. Иди…

Глава тридцать девятая

Из уставшего Пашкиного ума не выходил сегодняшний короткий телефонный разговор с мамой. Ее слова обожгли: «…Валентины больше нет. Вчера отпевали…»

«Тетя Валя, тетя Валя! Матушка Серафима! Как же так?..» – Пашка блуждал взглядом по стенкам каюты и не находил точки опоры. Порвалась какая-то тонкая ниточка, соединявшая его с отцом. С чем-то еще очень важным. Что-то закончилось, вдруг, неожиданно, ему неведомое, жившее до него и жившее еще недавно. Он понял, что чего-то больше не будет никогда…

Он вдруг почувствовал себя сиротой. Слезы сами собой потекли по щекам. Он не мог бы сейчас ответить, кого ему было больше жалко: себя или Серафиму. Тетю Валю…

Пашка сидел на высоком стуле у барной стойки и безучастно пялился в телевизор. Там шел футбол. Недалеко за столиком Роджер попивал настоящий шотландский виски, крепко заправленный льдом. Выбросив на рее свой веселый вымпел, он брал на абордаж очередную улыбчивую официантку. Подмигивая, посматривал на Жару. Тот совсем скис…

Пашка оглядел витрину с разнокалиберными цветастыми бутылками, сулившими рай, и неожиданно сделал заказ. Витька удивленно поднял брови. Пашке плеснули в стакан изрядную порцию бренди. Зная нелюбовь своего друга к крепким напиткам, Рогожин напрягся…

…Пашку рвало полночи до окончания желудочного сока. Отравление организма, толком не знавшего, что такое спиртное, сразило Пашку наповал, сломало, как спичку, и бросило на мокрую простынь каюты. Он стонал, охал, периодически мок под холодным душем. Внутри него то все проваливалось в бездну, и он, холодея, падал, как в подбитом вертолете, то взлетало к потолку. Каюта кружилась, он то и дело ударялся головой о стену. Цеплялся за уходящую жизнь, стонал и снова полз под воду в душ.

Встревоженный Витька несколько раз стучался в его дверь, но Пашка не открывал. Слыша затяжные стоны и вздохи, любопытные филиппинцы озорно поглядывали на озабоченного Рогожина с вопросом: «Роджер! Там секс?..» Грустный Веселый Роджер утвердительно кивал. А как это еще назовешь?..

Глава сороковая

Пашка не любил свою каюту. Он не страдал клаустрофобией, но из-за тесноты замкнутого пространства и физических перегрузок часто не мог заснуть. Стены плющили, потолок давил, вязкая непроницаемая чернота вползала в плоть и душу, селилась там, пугая и вызывая мурашки, пока утренний вскрик будильника не оканчивал эту пытку. Если бы не слабый плеск балластных цистерн в качку этажом ниже, можно было сдохнуть или сойти с ума от давящего на психику ощущения потери зрения, пространства и нереальности происходящего. Пашке казалось, что он все время живет в каком-то огромном тазу, где постоянно плещется вода или кто-то где-то забыл закрыть краны. Прав Витька – консервная банка, набитая людьми…

В самом начале при распределении жилья кому-то повезло больше, кому-то меньше. Семейных поселили в двухместные, так называемые офицерские каюты. Их соседями были офицеры корабля. У таких цирковых были даже круглые окна с видом на океан.