Песочные часы арены

Теперь он, не скрывая скорби, смахивал слезу. Обеты обетами – уходила его многолетняя любимица. Она накануне приняла малую схиму. Получила новое имя Алевтина. В честь великомученицы Валентины. Круг замкнулся. О тайне отца Иллариона, сокрытой за семью печатями, не догадывался никто. Уходила та, в которую он все эти долгие годы был бессловесно влюблен, но никогда и вида не подавал. Глушил в себе это чувство, подавлял, как мог, нес этот крест, понимая – великий грех! Если и выдавал себя чем, так это особой строгостью к ней, тогда еще инокине Серафиме. И к себе…

Сейчас только он слышал это единственное слово в шепоте схимонахини, наклонясь к ее вздымающейся груди. Это была ее прощальная исповедь. Самой себе. Господу. Богородице. Этому ускользающему из сознания миру. Илларион знал эту тайну. Давно. Никогда не осуждал. Страдал, делал строгое индифферентное лицо. Монашество, тем более схима – это отречение от всего земного. Только служение Всевышнему… Ни единым словом не попрекнул, ни тогда, ни сейчас, ибо понимал – то была истинная Любовь. Для него недосягаемая. Ему неведомая. Которую не способны разрушить ни монастырские стены, ни небеса, ни человеческие обеты…

– Пашенька… Паш…

Спекшиеся губы шептали шипящими. Хор монахинь пел псалмы, сбиваясь на фальшивые ноты. Никто не обращал на это внимание. Все смотрели на смятый одр. Уходила всеобщая любимица, их матушка.

Ей казалось, она на трапеции. Трапе подвешена не за привычный штамберт к куполу, а за… пустоту. Сейчас она сорвется. Вот уже холодок внутри от притяжения жесткого манежа. Обрыв! Она падает. Падает!.. Пашка, ее Пашка стоит на галерке, машет, улыбается. Зовет…

Ее грудь вздымалась, губы приоткрылись. На щеках проявилась бледность.

– Пашенька… Паша… Паш-ш…

Плечи судорожно несколько раз дернулись вверх, пытаясь привычно вздохнуть легкими. Сердце не дало очередной толчок. Оно испуганно сжалось, поперхнувшись остановившейся кровью. Удивленные, широко открытые глаза полыхнули зеленью, взглянули в потолок. Веки, словно на них навалилась невероятная усталость, медленно прикрылись…

Хор нестройно вскрикнул и заголосил, то ли плачем, то ли новым псалмом. Отец Илларион до крови закусил губы в отчаянной попытке не кричать, не богохульствовать. Он сложил на груди матушки Алевтины ее еще теплые руки. Незаметно, трепетно провел по ее тонким холодеющим пальцам своей горячей ладонью, задержался. С великой нежностью поцеловал лоб, осенил себя крестным знамением. Его руки безвольно упали вдоль рясы. Он поднял лицо к потолку. Помедлил. Сглотнул. Обрел голос.

– Не плачьте, сестры! Она вернулась к своим ангелам… – Он опустил голову на грудь, к тяжелому серебряному кресту. Спина и плечи отца Иллариона выдавали его тихие мужские рыдания.

В последний путь рабу Божию Валентину провожала осень…

Глава тридцать восьмая

За окном ветер сходил с ума. В Москву пришел ураган. Неожиданно. Без предупреждения. Ливень хлестал по стеклам. Грохотало и сверкало где-то уже совсем близко. Деревья метались, словно хотели сбежать от погибели.

Светлана смотрела в замыленное потоками воды окно и мыслями была не здесь. В Воронеже. Там, у Валентины. Ей только что позвонили, сообщили…

Вдруг с треском от старого любимого клена, что напротив окна, отвалилась огромная разлапистая ветвь, которая все эти годы защищала от непогоды и давала прохладу их жилищу. В секунду клен располовинило. В квартиру ворвался яркий свет, разорванный ливнем и вспышками молний. Стало как-то неуютно, незащищенно. Пусто… Света заплакала. Что-то ушло вместе с этой старой ветвью. Погибло. Располовинилось…

Она вспомнила самое больное – Новосибирск…

…На манеже шло вечернее представление. За стенами цирка творилось что-то невообразимое! Молнии над городом без конца вспарывали мятущееся небо, озаряя все вокруг до мельчайших подробностей. Ужасающие раскаты грома придавливали к земле и плющили всех, кто не успел спрятаться в норы, под крыши или в укромные места. Один залп еще не затих, как следующий, раскалывая небосвод, оглушал все живое страшным грохотом, от которого в этот час не было спасения. Хотелось забиться в дальний угол темной кладовки, куда-нибудь под старые ватные одеяла, лишь бы не видеть и не слышать происходящего. Непрекращающаяся канонада у людей и животных рвала перепонки, словно в этот час все небесные барабаны, предвестники Апокалипсиса, объявили миру великую вселенскую тревогу.