Песочные часы арены

– Живем дальше. Ей тридцать, мне пятьдесят. Ей сорок, мне – шестьдесят. Понимаете – шестьдесят, но никак не восемьдесят! Когда ей исполнится пятьдесят лет, а это случится уже весьма скоро, мне, по логике вещей, должно быть сто, если я старше вдвое. А мне будет всего семьдесят! А? Каково? – Гремяцкий хохотнул и озорно подмигнул. – Выходит дело, Николь с каждым десятилетием взрослела, а я молодел. Именно этот факт и позволил мне на ней жениться. Когда мужчина вдвое старше избранницы, не каждый решится на подобный шаг. Если, конечно, не знать этого математического фокуса. Жизнь вносит свои коррективы в астрономическое течение времени. Она, подчас, так же мгновенно меняет и судьбы людей. Но! Напомню, все зависит от нашего выбора и решения. От умения и желания использовать шанс, который дается тебе. Мы своими руками меняем свою судьбу. Это и есть – Жизнь! Так помогите же ей! Возможно, вы стоите на пороге колоссальных изменений в вашей жизни. Смелее! Ваш выход, друг мой, Павел Павлович!..

Глава сорок пятая

– …Почему вы с ней так обращаетесь? – Возмутился Пашка. Он был в ярости. Странность общения последних дней вывела его из душевного равновесия, и сейчас он, в свою очередь, был готов нагрубить этому напыщенному индюку в белоснежном костюме и такой же шляпе. Все было хорошо, пристойно и ничего не предвещало ничего подобного, как вдруг на тебе! Пашка против своей воли оказался ежедневным свидетелем неприкрытой грубости Гремяцкого в адрес Николь и бесконечного ёрничанья в свой. И то, и другое было в высшей степени хамским, залакированным виртуозной изысканностью. А главное, неожиданным. Резкая смена поведения Гремяцкого не поддавалась логике. Петр Аркадьевич вдруг, без видимой на то причины, начинал демонстрировать свое интеллектуальное превосходство, не щадя оппонентов. Он словно указывал им обоим место, отнюдь не в авангарде человеческой иерархии, а где-то далеко позади, в толпе ассенизаторов. Его слова звучали в «высоком штиле», но были исключительно едкими, причесано гадкими, с каким-то садистским смаком унижающими человеческое достоинство. Складывалось впечатление, что Гремяцкий сознательно провоцирует конфликт. Заставляет их идти в атаку. Но Николь была безмолвна. Она опускала глаза. Ее веки трепетали негодованием, но ответа не было. Она стоически переносила оскорбления. Это обстоятельство только больше распаляло Гремяцкого. Он ждал боя, перепалки или безоговорочной капитуляции. Но ни первого, ни второго даже не намечалось. Он был в бешенстве!..

Пашка пока тоже не участвовал в этом «спектакле одного актера». В драку не лез. Особых причин для этого у него не было. Он довольно спокойно сносил эскапады Гремяцкого в свой адрес, под стать Николь. Перлы Петра Аркадьевича, надо отдать ему должное, особо обидными в его адрес не были. Едко остроумными – да. Иногда, правда, на грани. Злило другое. Обидно было постоянно чувствовать себя рядом с этим человеком какой-то шавкой, дремучим неучем. Именно это обстоятельство не давало Пашке покоя. Плюс он не терпел, когда обижали слабых, к тому же без причин. Речь шла о Николь, жене, как выяснялось, не очень-то и славного отпрыска Голицыных.

Пашка никак не мог взять в толк, что так раздражает Гремяцкого? Он уж было подумал, не ревнует ли его тот к Николь. Но, вроде, ничто не указывало на это, кроме намеков на его молодость и не такой уж «почтенный» возраст супруги Гремяцкого. Тот словно сводник-сутенер старался их сблизить. Одновременно, как старый опытный интриган, противопоставлял, сталкивал лбами. Из-за этого дальше формального общения расстояние между Пашкой и Николь не сократилось ни на миллиметр. Они оба были безусловными жертвами, что делало их негласными союзниками. Создалась ситуация странная, напряженная. Непонятна была конечная цель, которую преследовал Гремяцкий…

Каждый раз после очередного общения-экзекуции Пашка возвращался к себе в каюту возмущенный, истерзанный противоречиями, и в очередной раз клялся, что эта встреча последняя. Но наступал новый вечер, и он снова и снова приходил на пятнадцатую палубу. Что-то его туда манило, тянуло к этим людям. Особенно к Гремяцкому. Этому ущербному инвалиду тела. Но мощному, загадочному гиганту духа, обладающему непреодолимым магнетизмом своей отталкивающей личности. Пашка неожиданно испробовал на себе так называемый «Стокгольмский синдром».

Сегодня Гремяцкий после короткой односторонней ссоры, где он в очередной раз позволил себе все, что едва умещалось в пределы внешнего приличия, отослал Николь за коньяком в каюту. Та покорно с мокрыми пунцовыми щеками удалилась. Пашка взорвался.

– Да сколько можно! Вы хотя бы меня постыдились. Вы же ее откровенно унижаете! За что? Почему? Не мое это дело, я младше вас, но мне иногда хочется вас ударить! Разве можно так разговаривать и поступать с родным человеком! С женщиной, наконец! Какой вы после этого дворянин, или кто вы там есть на самом деле!