Песочные часы арены

Гремяцкий высокомерно улыбался, наслаждаясь ситуацией. Он был на вершине блаженства. Так казалось Пашке, который кипел, как паровозный котел. Вдруг Гремяцкий резко согнулся к коленям. Его лицо посерело, он обхватил свои плечи и застонал. Громко, с костяным скрежетом скрипнули зубы. Пашка остолбенел, не зная, что предпринять. Он оглядывался по сторонам, ища помощи.

На пятнадцатой палубе в этот час они были одни. Николь еще тоже не успела вернуться. «Что же делать?..»

Это продолжалось минуту-другую. Наконец Гремяцкий выдохнул и устало откинулся на кожаную спинку. Его опущенные руки беспомощно свесились по краям коляски. Почти прозрачные кисти с темными венами едва шевелились, трогая спицы колес, как струны неизвестного щипкового инструмента. Петр Аркадьевич тяжело, с хрипом дышал. Пашка обратил внимание на неожиданно открывшуюся худобу его изможденного лица, ввалившиеся щеки, невероятную человеческую усталость. Его лоб был в крупной испарине.

– Сейчас, сейчас…

– Вам плохо?

– Уже нормально. – Голос Гремяцкого звучал непривычно мягко, без повелительных обертонов и вычурности слов, – Отпустило…

Петр Аркадьевич открыл глаза. Они были в поволоке. Видимо, резкая невыносимая боль сразила его, ослепила, сбила дыхание. Гремяцкий постепенно возвращался к жизни. Отдышался. В обычную роль беззаботного циника он возвращаться не торопился. Неожиданно перешел с Пашкой на ты.

– Ну, вот ты все и увидел. Надеюсь, все понял – парень взрослый. Теперь слушай! Я попробую ответить тебе на твой вопрос. Сейчас, вот только соберусь с силами.

Гремяцкий помассировал солнечное сплетение. Несколько раз глубоко вздохнул. Облизал сухие губы. Заговорил.

– Можешь мне поверить и не сомневаться, что я очень люблю Николь. Никого так не любил. Да и не было никого в моей жизни по существу. Ты видишь – я болен. Шансов нет – рак. Не операбельный. Врачи сделали все, что могли. Мне осталось несколько месяцев.

Боли все усиливаются. Ежедневно. Скоро станут постоянными. Я этого не боюсь. Сильные обезболивающие свое дело делают. Когда станет совсем худо, мне разрешат всё, вплоть до сильнодействующих наркотиков. Разрешат официально. С моими связями это не проблема, поверь. Проблема в другом. Я боюсь оказаться совсем лежачим. Пока отключился только низ. Но я справляюсь. Очередь за «вторым этажом». Это не за горами. Стоит мне только представить, как нежные руки моей ненаглядной Николь выгребают из-под меня все мое накопленное за жизнь дерьмо, вою даже во сне! А я в этот момент буду лежать смердящим овощем, призывая Господа. Если, конечно, к этому времени еще буду что-то соображать.

– Да, но можно же набрать целую армию сиделок, медсестер, которые все будут делать вместо Николь. Вы же обеспеченный человек!

– Ты ее не знаешь. Никого она не подпустит. Ни в какой хоспис она меня не повезет – уже говорили на эту тему, и не раз. Все будет делать сама. Она всю жизнь все сама. Даже свой бизнес сотворила сама. С нуля. Отвергла мою помощь с самого начала. Мягкая, нежная, добрая, бесконечно честная и беззащитная, она захотела пройти свой путь. От начала до конца. И прошла! Вот такая моя Николь. Стержень в ней крепче стали.

– Так почему же вы с ней так грубы и циничны?

– Не догадываешься? Потому что люблю ее. Бесконечно люблю! И хочу, чтобы она меня бросила как можно скорее. Отправила в тот самый приют для таких, как я. Не хочу ее терзать своей немощью. Не хочу, чтобы она видела мою слабость, мои приступы боли. Я хочу остаться в ее памяти прежним! Сильным, удачливым, искрометным! Во всем белом… – Гремяций провел по своему телу рукой, коснувшись в конце своей шляпы.

– Не понимаю. Странно все это. Как-то не по-людски…

– Вы слишком молоды, мой друг. Не приведи Господь вам когда-нибудь понять мое положение.

Петр Аркадьевич сбросил с себя привычную высокомерную маску. Перед Пашкой сейчас сидел невероятно уставший, истерзанный недугом и своими мыслями старый человек. Теперь было ясно – его постоянная бравада держалась исключительно на мужественном характере. Пашке стало его по-человечески жаль. «Это какую же надо иметь волю, чтобы так себя вести!..»

– Вам… страшно? – Вопрос был глупым. Даже в каком-то смысле изуверским в своем неприкрытом любопытстве молодости перед уходящим в вечность.

– Как вам сказать, Павел. – Гремяцкий опять перешел на вы. – Впереди Страшный суд. Неизбежная встреча с Создателем. Робею…

Глава сорок шестая

– Николь! Солнце мое! Будь добра, дорогая, принеси еще коньяку. – Петр Аркадьевич протянул жене опустевшую фляжку. – А я пока подышу, помечтаю.

Николь не решалась уходить. Ее сердце тревожилось. События последних дней не давали ей покоя. Терзали душу. Она все время чего-то ждала. Нехорошего. Ночами спала в полглаза. Днем была собрана, напряжена. То, что ее в скором времени ждало неизбежное, она понимала, хоть и сопротивлялась сердцем. Но здесь что-то было иное. Затаившееся. Как враг в темноте.

– Иди, милая, иди, я подожду. – Гремяцкий поцеловал руку жены, погладил ее тонкие пальцы. Она медлила.