Песок

— В сущности, мы лишь продолжаем эксперимент, — попытался успокоить меня Гоша. — Смысл вашей отправки только в том, чтобы получить реакцию. Наука она вся такая. Опыты и пробы. Пробы и ошибки. Смирись, ПИФ. Результаты вашей высадки на Омеге превзошли самые смелые ожидания. Пиф-паф, все мертвы. Теперь надо довести дело до конца. Своими исследованиями мы сорвали пломбу с чего — то страшного и неуправляемого. Теперь настала пора любой ценой законсервировать взбесившегося монстра.

— Омега — это и твоя мечта, — возразил я, скрипя зубами.

— В моем возрасте, ПИФ, пора перестать мечтать.

— Ты мне больше не друг. Я тебе больше не ПИФ. Не называй меня так.

— Хорошо. Крепкой мужской дружбе пришел конец. Концы вообще вредны для нее. По машинам!

На пороге он оглянулся, внимательно изучил мое лицо, поцокал языком:

— Уже не имеет значения, тебя грохнут или меня. Кранты всем. Всем. Максимум через пять суток на Земле не останется ни одного человека. Сегодня я отправлюсь на Омегу и надеру ушлепкам первичные и вторичные половые признаки. Сегодня или никогда. Может быть, это что-нибудь изменит, а? Иван Владимирович, не дуйся. Или ты хочешь досмотреть историю этого мира до конца?

Не дождавшись ответа, Гоша вышел. В тот момент, мне показалось — они не спросил меня о чем — то важном. Однако задумываться об этом не было времени — громила с длинными волосами прикручивал глушитель. На меня он не смотрел, со скучающим видом оценивал сокрушенные ломом интерьеры. Я не сомневался — стоит мне дернуться, превращусь в решето.

Взгляд, обращенный ко мне, одновременно с дулом пистолета был переполнен безнадежной пустотой. Она гипнотизировала, приковывала к месту.

Я не знал, что сказать, что выкрикнуть, что подумать в эту последнюю секунду, кроме универсального ругательства, которым можно обозначить крах мечты любого уровня сложности и совершенства. В момент предполагаемого нажатия спусковых курков оба бойца свалились на пол. Буквально к моим ногам.

Чтобы вы сделали в первую очередь, чтобы изменить мир?

Оцените прелесть момента. Я не бросился галопом из хрущика, не заревел от счастья. Волоча за собой стул, я поочередно подошел к громилам и похлопал их по щекам. Громилы бодренько сопели, но оставались бесчувственными.

Не без труда я нашел ключ от наручников, взял пушку, из которой меня предполагалось укокошить, повертел в руках, отбросил (грохот упавшего металла), для порядку пнул волосатого палача (тот даже не моргнул), обыскал стриженного. Все в полнейшем спокойствии.

Минут двадцать я ползал по студии, хладнокровно поглядывая на горные хребты громил. Их вершины синхронно вздымались и опускались над полом.

Наконец я нашел то, что искал. Пестрое пятно обнаружилось в кустах некоего экзотического растения, мирно растущего в кадке у входной двери в квартиру. Это была кукла в национальных надеждах Румынии. Ляпа как — то призналась, что хранит в ней заначку.

Еще минута, чтобы обнажить и распотрошить волоокую балканскую красавицу. Внутри оказалась склянка с песком. Надпись «Куршская коса». Почерк, качающийся по этикетке как неуверенная волна в штиль — Ляпа.

Я крепко сжал пузырек — песок оставался моей последней надеждой. Я прыснул на кухню, нашел новенький герметичный пакет, вернулся, дрожащими руками собрал часть песка, который О’Хели выпотрошил на пол.

Руки мои покрыли многочисленные порезы, к краям ран прилипли песчинки, на коже торчали осколки стекла.

На выходе из студии меня — таки накрыло.

Что произошло в ляпиной квартире? Что мне делать со всем случившимся? Как спасти Ляпу и Омегу? Кто я — жертва лабораторных опытов? Загнанная в угол цель врачей — убийц? Чей — то каприз? Или все-таки неоткрытый пуп Земли, отмеченный покровительством небес? из-за меня начались все нынешние катастрофы? Поэтому натасканные немецкие бундесы не смогли угомонить мою нетленную плоть? На что я могу надеяться? На какую помощь? От чего зависит её размер?

Шансов увидеть вновь Ляпу было немного. Через три дня она должна передать сообщение о своем укрытии моей младшей сестре. Но итоговый конец света начал сегодня последний отсчет — через три дня Ляпе должен исполниться 101 год. Моей сестре — 89 лет. Не факт, что они доживут до этих преклонных лет.

С утра у всего населения планеты стремительное ускорился обмен веществ. Люди с ужасом обнаруживали в себе и на себе все новые и новые признаки увядания: новые морщины, седые волосы, тревожные сигналы внутренних органов. Дети на глазах подрастали, реанимационные автомобили гоняли по улицам, собирая урожай сердечников, количество стариков, сделавших в это утро последний вздох, увеличилось в разы.

За две минуты до прибытия О’Хели и Ко я узнал по ТВ — средняя скорость старения в Европе и Америке равна один календарный год за один календарный день.

Как пел мой друг Толик своему годовалому сыну — «Ты мой маленький катастрроооуфа, катастрроооуфа». Пока я петлял по Москве, заметая и путая следы, мне хотелось напевать эту песню всему взбудораженному человечеству, зашедшему на последний перед крушением вираж.