Песок и золото

Взглянув еще раз на Игоря, я стал думать о том, что будет делать мама. У нее-то уж точно ничего не будет по-старому. И своей внезапной свободой она распорядиться не сможет, в отличие от Игоря. В лучшем случае она увлечется моржеванием или йогой, а, может, будет ходить на какие-нибудь сомнительные лекции по просветлению души, граничащие с сектантством. А потом отпишет свою квартиру Свидетелям Иеговы[1] или кому-то еще из этой оперы. Будет побираться по электричкам. Ходить по улице в лохмотьях и пугать детей. Так в нашей семье принято бороться со стрессом.

В самом деле, теперь может произойти все что угодно. Вполне вероятно, что мама заболеет депрессией. Это у нас наследственная болезнь.

Мной овладела апатия. Мной овладела тоска. Я был не рад, что пробил колесо. Не исключено, что эта странная прихоть матери — просто симптом психического расстройства. Конечно, я буду стараться всеми силами помочь ей, но ведь и от неминуемого не уйти.

Была такая тьма, что не видно даже очертаний деревьев. Я отошел уже далеко, но мне казалось, что я слышу, как спускает камера. С тихим шипением: «шшш-ш-ш, шшш-ш-ш». Как будто сзади ползла змея. Я прибавил шагу.

Спасение

Я не настраивал себя ни на что серьезное. И когда она после первой же ночи легко и как будто бы между прочим сказала, что «вот это вот все», между нами, на ночь или на две, я только пожал плечами. И даже хмыкнул почти презрительно: мол, а то я не знаю.

«У тебя же дети, и все такое», — сказал я.

Но прошел год, и лифт медленно поднимал меня к студии, которую мы снимали. Я знал, что ее нет дома. И детей там нет. Дети теперь всегда жили у Ритиной мамы.

Двери лифта открылись, и я подумал, что если чего-то по-настоящему не хватает нашим отношениям, так это цепи, хорошей железной цепи, чтобы Риту можно было посадить на нее. Иначе она всегда убегала.

В квартире было все как обычно — свет всюду включен, рубашка на люстре, кефир в сковороде, а в чашке для зубных щеток — ее черные трусики. Из кухни слышался странный стук — можно было подумать, что кто-то стучит головой об стол, но это в брошенной на огне кастрюле скакали по дну яйца. Яйца треснули, вздулись, и полезли белым живым веществом наружу.

Кухня была отделена от остальной квартиры условно — и из кухни можно было видеть постель. Мы спали на полу, на высоком двуспальном матрасе. Когда Риты не было дома, смотреть на него было неприятно.

За окном блестела черная улица. Ритин телефон был отключен. Я так и знал, что придется опять идти за ней, насильно возвращать домой, насильно укладывать на матрас, наверное, ей уже ненавистный.

* * *

Впереди был Страстной бульвар. Я шел по мокрой брусчатке и представлял, как найду Риту, жалкую и уставшую, возможно, что даже в рвоте. Я поцелую ее, не побрезговав, не отерев губ. Она посмотрит и скажет что-нибудь вроде: «Привет, любимый». Это ее обычные слова.

Из-за поворота хлынули люди. Здесь я всегда путался, не помнил точно, куда идти. Путь преградила пенсионерка в беретике, пористом, каком-то водяном, напоминающем морского гада. Губы ее отяжелели от сложности бытия.

«Господи, где же я оставила телефон!?», — смотря мне в глаза, сказала женщина. Я молча ее обошел. Где телефон пенсионерки, я не представлял. Мой телефон лежал в рюкзаке, почти разряженный. Подошел человек с грязным лицом и сказал: «Коллега, займи денег». Я сказал: «Извините, нет».

«Розы по тридцать! Розы по тридцать! Розы по три... Розы! Розы! Розы!»

— Дайте розу, — сказал я.

— Пожалуйста, сто двадцать рублей.

Цыганка. Медный и влажный рот.

— Позвольте, но это не роза, — я хотел было вступить в спор, но передумал. Мне выдали длинный цветок с неживым закостеневшим стеблем. Лепестки ленились шевелиться, хотя и дул ветер.

* * *

В окнах было темно, и двое охранников за столом дремали. Когда я зашел к ним, они не хотели пускать меня внутрь здания, хотя было ясно, что в итоге все-таки пустят.

«До конца света и направо. На лифте — пятый этаж», — сказал первый охранник.

Я почти достиг лифта, когда второй, усатый, нагнал меня, неся за собой одышку: «Я провожу», — сказал он.

Хотя свет не горел, в коридорах было светло — город глядел из окон. С гулом двигались поезда, и казалось, что здание движется тоже.

Когда мы вышли на этаже, мне стало стыдно за свой цветок. Захотелось его куда-то спрятать. Решил было положить на стол, но стало стыдно и перед охранником, и я оставил его при себе.

Показалась нужная дверь. За дверью был непонятный шум, и я потянул руку, чтобы открыть ее, и сразу убрал, как будто ручка лязгнула передо мной стальными зубами. «Да-да, — это вот здесь», — ободрил мой жест охранник.

Вдруг ставший проворным, он оббежал меня вокруг и распахнул дверь с грацией импресарио.

Вспыхнул яростный свет, как будто в глаза щелкнуло фотовспышкой.