Песок и золото

Рита еще так смешно злилась и не могла никак успокоиться: «Тварь! Какая же тварь!», — говорила она про Уолтера. Меня же гораздо больше злила эта нелепая баба Маргарет. Как можно было позволить так поступить с собой. Она сама виновата.

А потом мы шли от Баррикадной до Большого Каменного моста по заледеневшему городу. Метель кидала в лицо комки снега, а Рита прятала свою ладошку в моей, мы улыбались друг другу, лица у нас были красными, а потом целовались в кафе «Шоколад» у Кремля. Тогда я впервые заметил, что рот у нее какой-то хищный, акулий. Она укусила меня до крови.

«Это все на одну ночь, — говорил я себе. — На одну или две ночи максимум».

А потом мы спорили до утра о том, можно ли непошло описать сцену любви в прозе. Она утверждала, что нет, нельзя, а я возражал ей: «А как же писатель Л., а как же писатель Б.?».

«Пошлятина, что твой Б., что твой Л., — утверждала она. — Вспомни русскую классику».

— Вот у Лермонтова в «Герое нашего времени», — сказала Рита. — Такое чувство, что Печорин всех поимел, и даже Максим Максимыча, а он не описал это даже намеками.

Это был тот момент, когда я подумал, что ночей должно быть гораздо больше.

Потом, где-нибудь через месяц, она сказала, взглянув на меня: как хорошо, что у нас не диван, а матрас, потому что кровать мы бы уже давно сломали.

Вспомнив все это, я повернулся к ней, но не почувствовал ничего, совсем ничего, даже ощущения пустоты, и того не было. За окном люди в спецовках бурили, ломали асфальт и как будто рвались под землю.

* * *

Рита тихонько плакала, прислушиваясь к себе.

«Дайте мне револьвер», — пролепетала Рита.

Я услышал ее призыв, хотя был на кухне, мыл руки в химической пене. Я напевал мелодию, смутно знакомую, взявшуюся не пойми откуда. Из тостера выпрыгнул хлеб, и одновременно отщелкнул чайник.

Я вошел к ней с подносом и в фартуке. Поставил поднос у изголовья и снял крышку. Атомным серым грибом поднялся пар. Внутри был омлет с хлебцами.

— Застрелите, — жалобно попросила Рита. Все тело у нее было в ранах и синяках, но в глазах кроме стыда ничего не читалось.

— Доброе утро, — сказал я.

Я раскрыл шторы, и мрачный и мутный свет заклубился в спальне.

Рита спряталась под одеялом и замерла.

— Рита, — сказал я с неожиданной для самого себя отеческой строгостью. — Я знаю, ты там. Вставай, за окном отличное утро.

За окном не было ничего, кроме машин и грязи. И ворона клевала каменный кал. Рита не отзывалась.

— Я не злюсь, выползай, — я присел на краешек, у нее в ногах, и сказал. — Поешь.

Рита, точно дикий зверек, высунула мокрый нос из-под одеяла. Моргнул испуганный глаз, как монетка со дна фонтана. Я попытался ободрить ее мягкой улыбкой. Наконец, она выбралась, села. Хлопали трагически накрашенные глаза.

— Ты меня любишь? — спросила Рита.

Я глядел на нее долго, все не мог оторваться. А потом повторил: «Поешь» и подвинул блюдо.

— Ты меня любишь? — снова спросила Рита. Дрогнула засохшая было тушь.

— Конечно, люблю, — подумав, сказал я. — Люблю, как и всех божьих тварей. Вот тебе сахару. Ты с тремя ложками пьешь? А, нет, забыл, четыре. Вот, и еще размешаю. Попробуй омлет. Горячий?

Рита долго приходила в себя в ванной. Я дожидался ее на матрасе, на самом краешке, но чувствовал, какой он теплый от ее тела. Я знал, что нам следует сделать. Это был странный, совсем не понятный мне самому порыв, но было стойкое ощущение, что нужно поступить именно так, и никак иначе.

Когда она вышла, по-прежнему еле живая, я объявил ей, что мы идем в церковь. Мы жили возле Собора Непорочного Зачатия Девы Марии и часто ходили туда просто так, послушать органную музыку. В этот раз я подумал, что стоит дойти до православного храма на Ваганьковском кладбище.

— Там дождь и холодно. Мы не дойдем, — говорила она, но послушно собиралась.

* * *

Железной сетью падал холодный дождь. С хрустом ломались зонтики. Я неторопливо шел без капюшона, довольный погодой, небом, собой. Я шел, чувствуя, что обязан исполнить долг, но какой и зачем — непонятно.

Отрезвевшая, брезгливо скакала по лужам Рита. Мои ноги с первым шагом промокли до голени. Машины, казалось, вот-вот поплывут.

В церкви не было никого, даже служительниц. Это был темный и старый, чудесный храм. Свечи и книжки лежали без присмотра. Я взял свечек и ссыпал рублей на стол. Рита в темном платке напоминала вдову в зените отчаянья. Мы приблизились к алтарю. Я поцеловал ноги Христу и начал молиться. Я слышал, как пыталась молиться Рита. Во всяком случае, она что-то шептала, стоя рядом со мной. Кажется, она шептала: «Прости». Только это слово.

Скоро у нее затекли стопы, было видно, что ее мутит, и что больше жизни ей хочется просто сесть, но она послушно стояла рядом со мной, а я уже сам окончательно перестал понимать, зачем мне все это нужно. Но, когда вышел, на душе сделалось очень спокойно.

* * *

Дома я сразу зашел в спальню и, раскрыв шкаф, стал бросать свои вещи на пол.

— Где моя сумка, не знаешь? — спросил у Риты.

Что-то грохнулось в коридоре. Рита вбежала в комнату. Платок развевался, испуганные глаза.

— Ты чего?

— Ухожу, — сказал я.