Песок и золото

— Да-да, сейчас, — сказал я перед тем, как упасть мимо подушки.

Я проснулся ближе к вечеру и первое время не шевелился, осторожно прислушиваясь к организму. Меня интересовало в первую очередь не похмелье, а целостность моих отверстий. Я очень живо представил себе кулак госпожи Люси, контуры которого проступали в моем животе, но сразу мысленно отругал себя за эту мысль, ханжескую и слегка трусливую. С кулаком или без, мне хотелось как можно скорее увидеть ее снова.

В дверь постучался Миша и спросил, буду ли я обедать. Он варил куриную лапшу в высокой кастрюле с черным густым налетом. Несмотря на похмелье, я улыбнулся ему.

В коридоре сидел незнакомый мужчина богемной наружности и играл сам с собой в шахматы. На нем были грязноватые, бело-желтые штаны, спутавшиеся волосы облепили лицо сухое и коричневое, как деревяшка. Мимо несколько раз прошли девушки, одна из которых, с пухлым грушевидным лицом и буйными кудрявыми волосами, ни с того ни с сего поцеловала меня в щеку и убежала со счастливым, как у девочки, смехом.

— Он, оказывается, умеет застегивать штаны, — сказала вторая, догоняя ее.

Я посмотрел вниз. Штаны были застегнуты, в самом деле. Я перевел взгляд на Мишу.

— Ну да, ты бегал вчера по этажу со спущенными штанами, — сказал он, флегматично помешивая в кастрюле. Суп был такой пенистый, мутно-белый, как будто Миша растворил в нем несколько кусков мыла. — Я хотел тебя догнать, но не получилось. А потом ты угомонился сам.

Когда мы взялись за суп, Люся вышла из номера в одной футболке, и я почувствовал нежность, плавно накатившуюся на меня. Мелькнула незваная мысль: все-таки интересно, как же люди становятся госпожами. Проститутками — еще можно понять, но превратить в профессию унижение...

Потом мы все, включая мужчину богемной наружности, играли в игру мексиканских заключенных «Уно». Эта игра примитивнее дурака, и играть в нее можно бесконечно. Стол был очень шатким, под одну из ножек подложили пачку салфеток для устойчивости, и, хотя она особо не помогала, никто не замечал неудобства. Я часто выигрывал, и неопрятный мужчина богемной наружности смотрел на меня как-то очень по-доброму из-под старомодных очков, как будто с каждым моим выигрышем он выпивал невидимую рюмочку водки.

Люся предложила сыграть в шахматы, и никто не согласился, кроме меня. Последний раз я играл в шахматы в начальной школе, и с тех пор меня не тянуло к ним, но это был неплохой предлог, чтобы остаться вдвоем с Люсей — обычно зрителей для этой игры не находилось. Она за пару минут оставила меня без ферзя, игра потеряла смысл, но еще долго длилась. Похоже, она растягивала удовольствие. Я поглядывал на ее ноги, такие длинные, крепкие и неуклюжие, они опять касались меня, но, видно, непреднамеренно.

В ней было что-то бесконечно манящее, но и отталкивающее, в любом ее жесте, в любой ее фразе была эта двойственность, она как будто играла со мной. Мне такая игра нравилась. Какая игра мне не нравилась, так это шахматы. Я потерял одного за другим коней. Я чувствовал себя солдатом, ползущим по полю с оторванными ногами под прицелом снайпера.

Этот образ оказался чересчур пугающим, и с трудом удалось переключиться с него на Люсю. Я чувствовал болезненную привязанность, зарождавшуюся во мне. Ощущение это было мучительным и непреодолимым, с годами я научился быстро и безошибочно распознавать его симптомы. Все мои мысли приобрели характер фальшивый и сентиментальный. Я стал думать о том, как вместе с ней перееду в Москву, как она остепенится и будет готовить пельмени, борщи и все в этом духе. Я вспоминал о еще недавно беспечной семейной жизни, хотелось погрузиться опять в нее, я сильно отвык от одиночества. Наверное, на моем лице обосновалось выражение сопливой нежности, потому что она рассмеялась, когда перевела взгляд с доски на меня.

* * *

Я как обычно сидел на подоконнике. Голубей в мансарде не было. За разбитыми окнами угадывалось какое-то движение, но может, это была только фантазия. Не успел я доесть обеденный суп с бутербродами, как опустилась темнота и в соседнем доме вспыхнули окна. Хотя у многих шторы были не занавешены, ничего интересного не происходило — только мальчик в одних трусах скакал по комнате с пультом, воображая, что у него микрофон, а он Фредди Меркьюри. Черная улица казалась оживленной, и я размышлял, стоит ли устроить по ней прогулку, но тут в дверь без стука вошел Миша, вооруженный военным биноклем. Он был в пиджаке и причесан, и снял гипс. Ни слова ни говоря, Миша решительно потеснил меня и уставился на одно из окон, находившееся на пролет выше нашего.

Я ждал. Он осторожно крутил мизинцем колесико, настраивая четкость, и шептал: «Сейчас, сейчас», — впрочем, крутил без особенного азарта, а как доктор, который изучал результат УЗИ, чтобы поставить диагноз.

— Почти ничего не видно, и чего они шторы задергивают, — сказал он.