Пестрыя сказки [старая орфография]

Еще безуспшне было стараніе красавицы вдохнуть въ своего товарища страсть къ какому-нибудь занятію; къ чему нибудь объ чемъ бы онъ могъ вымолвить слово; почему онъ могъ бы узнать что существуетъ нчто такое что называется мыслить; — но гордый Кивакель самъ выбралъ для себя и занятіе; лошадь сдлалась его наукою, искусствомъ, поезіею, жизнію, любовью, добродтелью, преступленіемъ, врою; онъ по цлымъ часамъ стоялъ устремивши благоговейный взоръ на ето животное, ничего не помня, ничего не чувствуя, и жадно впивалъ въ себя воздухъ его жилища.

Тмъ и кончилось образование Кивакеля; каждое утро онъ вставалъ съ утреннимъ свтомъ; пересматривалъ восемьдесять чубуковъ, въ стройномъ порядк предъ нимъ разложенныхъ; вынималъ табачный картузъ; съ величайшимъ тщаніемъ и сколь можно ровне набивалъ вс восемьдесять трубокъ; садился къ окошку и молча, ни очемъ не думая, выкуривалъ вс восемьдесять одну за другою: с орокъ до и с орокъ посл обда.

Изрдко его молчаніе прерывалось восторженнымъ, изъ глубины сердца вырвавшимся восклицаніемъ, при вид проскакавшей мимо него лошади; или онъ призывалъ своего конюшаго, у котораго посл глубокомысленнаго молчанія, съ важностію спрашивалъ:

„Что лошади?”

— Да ничего. —

„?Стоятъ на стойл? не правда ли?” продолжалъ Господинъ Кивакель.

— Стоятъ на стойл. —

„Ну — тото же…”

Тмъ оканчивался разговоръ и снова Господинъ Кивакель принимался за трубку, курилъ, курилъ, молчалъ и недумалъ.

Такъ протекли долгіе годы и каждый день постоянно Господинъ Кивакель выкуривалъ восемьдесять трубокъ и каждый день спрашивалъ конюшаго о своей лошади.

Тщетно красавица призывала на помощь всю силу воли, чувства, ума и воображенія; тщетно призывала на помощь молитву души — вдохновение; тщетно старалась плнить деревяннаго гостя всми чарами искусства; тщетно устремляла на него свои магнетическіи взоръ, чтобы имъ пересказать ему то, чего не выговариваетъ языкъ человка; тщетно терзалась она; тщетно рвалась; ни ея слова, ни ея просьбы, ни отчаяніе; ни та горькая, язвительная насмшка которая можетъ вырваться лишь изъ души глубоко оскорбленной; ни т слезы которыя выжимаетъ сердце отъ долгаго, безпрерывнаго, томительнаго страданія — ничто даже не проскользило по душ Господина Кивакеля! —

Напротивъ обжившись хозяиномъ въ дом, онъ сталъ смотрть на красавицу какъ на рабу свою; горячо сердился за ея упреки; не прощалъ ей ни одной минуты самозабвенія; ревниво слдилъ каждый невинный порывъ ея сердца, каждую мысль ея, каждое чувство; всякое слово непохожее на слова имъ произносимыя, онъ называлъ нарушеніемъ законовъ Божескихъ и человческихъ; и иногда —, въ свободное отъ своихъ занятій время, между трубкою и лошадью, — онъ читалъ красавиц увщанія, въ которыхъ восхвалялъ свое смиренномудріе и охуждалъ то, что онъ называлъ развращеніемъ ума ея…

Наконецъ мра исполнилась. Мудрецъ Востока научившій красавицу искусству страдать, не передалъ ей искусства переносить страданія; истерзанная, измученная своею ежеминутною лихорадочною жизнію, она чахла, чахла… и скоро бездыханный трупъ ея Кивакель снова выкинулъ изъ окошка.

Проходящіе осуждали ее больше прежняго…

ЕПИЛОГЪ

„…И все мн кажется, что я передъ ящикомъ съ куклами; гляжу какъ движутся передо мною человчки и лошадки; часто спрашиваю себя, не обманъ ли ето оптической; играю съ ними, или, лучше сказать, мною играютъ, какъ куклою; иногда забывшись схвачу сосда за деревянную руку и тутъ опомнюсь съ ужасомъ… ”