Пьесы и сценарии

…Улица украинского села. Белые мазанки под соломой. При какой палисадник огорожен прутняком, другая гола. Лошадь еле тянет телегу, бредёт. Не бодрей её и возчик. Поравнялся с хатой. Остановился. Кнутом — в ставенку и голосом уже не сильным:

— Покойники е?.. Выносьтэ…

Ждёт.

Две бабы выносят мёртвого старика. и — кладут в телегу. (Там уже лежат.)

Ни возчик замученный ничего не говорит, ни те бабы.

Тронул дальше.

И в следующую ставенку:

— Покойники е? Выносьтэ.

Ждёт.

Понурённая баба, сама шатаясь, выносит трупик ребёнка. Приникает к нему головой. Но и слёз уже нет. Кладёт в телегу бережно.

Возчик трогает к следующей хате:

— Покойники е? Выносьтэ.

Ждёт.

Никто не выходит. Ещё стучит:

— Покойники е? Выносьтэ.

Никто не выходит. и ставня не распахнётся.

— Э! Чи тут е живы?

Нет ответа.

Тронул лошадь дальше.

………………………………………

Глубокая ночь. РУБИН, уже раздетый, но накинув шинель поверх белья, проходит весь коридор до внешней двери, стучит. Отодвигается заслонка, в окошко виден надзиратель.

РУБИН: Сержант! Мне плохо! Отведите меня к фельдшеру. Мне с утра делать работу для самого министра, а я заснуть не могу.

Сержант, не сразу, отпирает, открывает дверь. Там — ещё один надзиратель. Он ведёт Рубина вниз по лестнице — в подвальный коридор — дальше по нему — и подъём трапом на прогулочный двор.

Идёт пушистый снег. Рубин, оглянувшись на ночные липы, озарённые снизу отсветом пятисотваттных ламп зоны, глубоко-глубоко вдохнул, наклонился, полной жменёю несколько раз захватил звездчатого пушничка и им, невесомым, безтелесным, льдистым, отёр лицо, шею, набил рот.

И душа его приобщилась к свежести мира.

СЕРИЯ ДЕВЯТАЯ

Шарашка. Прогулочный двор.

Ещё совсем темно, освещение от сильных ламп на столбах зоны. Но в ходе эпизода проступает и рассвет. Сверху уже не сыпет. По одному краю дворика — длинное одноэтажное здание штаба тюрьмы, сейчас светится окна два да дежурная лампочка над входной дверью.

Дворник СПИРИДОН в чёрном бушлате, в шапке-малахае, — чистит круговую дорожку по дворику, шириной на три лопаты. Уже много прошёл, и по откинутому видно, что снега выпало много. На порог штаба вышел дежурный ЛЕЙТЕНАНТ.

ЛЕЙТЕНАНТ: Давай, Егоров, побыстрей давай! и главное — от парадного к вахте.

СПИРИДОН (бурчит): Всем давать — мужу не останется.

ЛЕЙТЕНАНТ (грозно): Что? Что ты сказал?

СПИРИДОН (громче): Говорю — яволь, начальник, яволь! там, на кухне, скажи, чтоб картошки мне подкинули.

— Ладно, чисть!

А уже начинается утренняя прогулка. По трапу поднимаются первые — ПОТАПОВ в простой шинели и ХОРОБРОВ в истёртом гражданском пальто. Вся дорожка готова, Спиридон уходит с лопатой.

ХОРОБРОВ: Ты что ж, Данилыч, и спать не ложился?

СПИРИДОН (беззлобно): Да разве ж дадут спать, змеи? Давно подняли.

Потапов прихрамывает на ходу, неловко выбрасывает повреждённую ногу. Пошёл рядом с Хоробровом.

ХОРОБРОВ: А откуда у вас, Андреич, красноармейская шинель?

ПОТАПОВ: А когда я из пленного лагеря вернулся — меня сперва посадили сверху танка — и повезли брать Берлин. А потом в ней и арестовали, так и осталась.

Гуляющих прибавляется. Идут по кругу — по одному, по два, не обгоняя друг друга, не торопясь. Высокий прямой КОНДРАШЁВ в фетровой шляпе. Не достающий ему до плеча щуплый ГЕРАСИМОВИЧ вышел сильно удручённый, зябнущий, запахнувшись доплотна. Хотел вернуться в тюрьму, но столкнувшись с Кондрашёвым, пошёл сделать с ним круг — и дальше, дальше.

КОНДРАШЁВ: Ка-ак?! Вы ничего не знаете о Павле Дмитриевиче Корине? — О-о-о! У него, говорят, есть, только не видел никто, удивительная картина «Русь уходящая»! Одни говорят — шесть метров длиной, другие — двенадцать. Его теснят, нигде не выставляют, эту картину он пишет тайно, и после смерти, может быть, её тут же и опечатают.

— Что же на ней?

— С чужих слов, не ручаюсь. Говорят — простой среднерусский большак, всхолмлено, перелески. и по большаку с задумчивыми лицами идёт поток людей. Каждое отдельное лицо проработано. Лица, которые ещё можно встретить на старых семейных фотографиях, но которых уже нет вокруг нас. Это — светящиеся старорусские лица мужиков, пахарей, мастеровых — крутые лбы, окладистые бороды, до восьмого десятка свежесть кожи, взора и мыслей. Это — те лица девушек, у которых уши завешены незримым золотом от бранных слов; девушки, которых нельзя себе вообразить в скотской толкучке у танцплощадки. и степенные старухи. Серебряноволосые священники в ризах, так и идут. Монахи. Профессора. Перезревшие студенты в тужурках. Гимназисты, ищущие мировых истин. Надменно-прекрасные дамы в городских одеждах начала века. и кто-то очень похожий на Короленко. и опять мужики, мужики… Самое страшное, что эти люди никак не сгруппированы. Распалась связь времён! Они не разговаривают. Они не смотрят друг на друга, может быть и не видят. У них нет дорожного бремени за спиной. Они — идут; и не по этому конкретному большаку, а вообще. Они уходят… Последний раз мы их видим…

Герасимович резко остановился:

— Простите, я должен побыть один!