Пьесы и сценарии

— Так что они вам, — разорялся Сологдин, не сообразуясь с ночной тишиной, — три закона? — вообще не нужны?!

— Почему, очень нужны, — оговорил Рубин.

— А зачем?! Если из них ничего не выводится? Если даже и направления развития из них получать не надо, это словоблудие? Если требуется только, как попугаю, повторять «отрицание отрицания» — так на чёрта они нужны?.. Или ваш первый закон — единство противоположностей? — Так если противоположности нет, так и единства нет?!

— Ну?

— Что — «ну»? Своей тени боитесь! Верно или неверно?

— Конечно верно.

Сологдин просиял. Вдохновение от увиденной слабой точки нагнуло вперёд его плечи, заострило лицо:

— Значит: в чём нет противоположностей — то не существует? Зачем же вы обещали безклассовое общество? Вы знали, что общество без противоположностей невозможно, — и нагло обещали? Вы… распинались отменить притеснение, а навязали нам притеснителей худших и горших! и для этого надо было убивать столько миллионов людей?

— Ты ослеп от печёнки! Ты и в безклассовое общество войдёшь, так не узнаешь его от ненависти!

— Но сейчас, сейчас — безклассовое? Один раз договори! Один раз — не увёртывайся! Класс новый, класс правящий — есть или нет?

Ах, как трудно было Рубину ответить именно на этот вопрос! Потому что Рубин и сам видел этот класс. Потому что укоренение этого класса лишило бы революцию всякого и единственного смысла.

Но ни тени слабости, ни промелька колебания не пробежало по высоколобому лицу правоверного.

— А социально — он отграничен? — кричал Рубин. — Разве можно чётко указать, кто правит, а кто подчиняется?

— Мо-ожно! — полным голосом отдавал и Сологдин. — Фома, Антон, Шишкин-Мышкин правят, а мы…

— Да надо же иметь хоть чуть ума, чтобы понять, что группа эта — служебная, временная, что с отмиранием государства…

— Отмирать? — взвопил Сологдин. — Сами? Не захотят! Добровольно? Не уйдут, пока их — по шее! и если б вы остались на Земле одни — вы б своё государство ещё и ещё укрепляли бы! Да разве у вас была — революция? У вас — одно злодейство, кровь с топора! Кто бы взялся составить только список убитых и расстрелянных? Мир бы ужаснулся! Так воспитывали и комсомол.

— Не смей! Я сам — старый комсомолец! Комсомол был — наше знамя! наша совесть! романтика, безкорыстие наше — вот был комсомол!

— Бы-ыл! Был да сплыл!

— Наконец, кому я говорю? Ведь в тех же годах комсомольцем был и ты!

— и я за это довольно поплатился! Я наказан за это! Мефистофельское начало! — всякого, кто коснётся его… Маргарита! — потеря чести! смерть брата! смерть ребёнка! безумие! гибель!

— Нет, подожди! нет, не Маргарита! Не может быть, чтоб у тебя от тех комсомольских времён ничего не осталось в душе!

— Вы, кажется, заговорили о душе? Как изменилась ваша речь за двадцать лет! У вас и «совесть», и «душа», и «поруганные святыни»… А ну-ка бы ты эти словечки произнёс в твоём святом комсомоле в двадцать седьмом году! А?.. Вы растлили всё молодое поколение России…

— Судя по тебе — да!

Они истязали друг друга до измождения. Никак не мог бы сейчас представить Иннокентий Володин, что имеет влияние на его судьбу нудный изматывающий ночной спор двух арестантов в одиноком запертом здании на окраине Москвы.

Оба хотели быть палачами, но были жертвами в этом споре, где спорили, собственно, уже не они, потерявшие ведущие нити, — а два истребительных разноимённых потенциала.

— Нет, ты скажи мне: если ты всегда так думал — как ты мог вступить в комсомол? — почти рвал на себе волосы Рубин. Он вскочил на ноги.

Вскочил и Сологдин:

— А как мне было не вступить? Разве вы оставляли возможность не вступить? Не был бы я комсомольцем — как ушей бы мне не видать института! Глину копать!

— Так ты притворялся? Ты подло извивался!

— Нет! Я просто шёл на вас под закрытым забралом! А как ты с маузером раскулачивал украинских крестьян, отбирал последнее зерно, даже не давал воды набрать из колодца — так это лучше?

Говорить дальше, или даже душить, или даже бить друг друга кулаками — всё было слишком слабо. После сказанного надо было хватать автоматы и строчить, ибо только такой язык мог понять второй из них.

Но автоматов не было.

И они разошлись, задыхаясь, — Сологдин со вскинутой головой, Рубин с опущенной. и отошёл в дальний угол, сжал в ладонях стучащую волнами боли голову. и шепчет про себя: «Петров! — Сяговитый! — Володин! — Щевронок! — Заварзин!»

………………………………………

Все давно спят, только Рубин — мерно ходит по опустевшему коридору. и курит трубку.

…Да, с маузером… Да, это было…

Три версты босиком убегая и отстреливаясь от взбешенных мужиков, что тогда видел в этом? «Вот и я захватил гражданскую войну». Только.

Разумелось само собой! — разрывать ямы с закопанным зерном, не давать хозяевам молоть муки и печь хлеба, не давать им набрать воды из колодца. и если дитё хозяйское умирало — подыхайте вы, злыдни, и со своим дитём, а хлеба испечь — не дать. и не исторгала жалости, а привычна стала, как в городе трамвай, эта одинокая телега с понурой лошадью, на рассвете идущая затаённым мёртвым селом.