Пьесы и сценарии

— Побей меня. Как мужик бабу бьёт. Побей хорошенько.

И посмотрела в полные глаза. Она не шутит нисколько. и даже есть признак плача — её особенный: лишь единожды смачиваются глаза — и тут же высыхают до тёмной пустоты.

Он положил и вторую руку ей на плечо:

— Зачем ты бываешь такой грубой? Такой непонятливой?

— Я бываю грубой, когда мне очень больно… ты последний раз не взял меня, в Рим… А я… Побей меня.

Так и стоят, безпомощно.

— А вчера и сегодня мне так тяжело, так тяжело… — пожаловался Иннокентий.

— Знаю, — уже поднимаясь от раскаяния к праву, прошептала сочными, сочными губами. — и я тебя сейчас успокою.

— Время ли, — жалко усмехнулся он. — Это не в твоей власти.

— Всё в моей, — глубокозвучно внушает она. — На что ж бы моя любовь годилась, если б я не могла тебя успокоить?

И уже Иннокентий погрузился в её губы, возвращаясь в любимое прежнее.

И они пошли по комнатам, не разъединяясь.

СЕРИЯ ВОСЬМАЯ

Шарашка. Коридор перед полукруглой комнатой.

Просторный коридор ярко освещён. Дверь, под аркой, в комнату — закрыта. Часть коридора, при двери, возвышена, потом — три широкие ступеньки снижают её. Ночь. Изредка из двери выходит один-другой зэк, в одном белье, сонно проходит, по своей нужде, мимо горячо спорящих, никого, ничего не замечающих РУБИНА (он курит) и СОЛОГДИНА (не курит). Они уселись на верхней ступеньке, как на скамье. (Весь спор вести в очень быстром темпе.)

РУБИН: Ну, знаешь, спор становится безпредметным. Если марксизм — не наука, что ж тогда наука? Откровения Иоанна Богослова? Или Хомяков о свойствах славянской души?

СОЛОГДИН: Да не нюхали вы настоящей науки! Предметы всех ваших рассуждений — призраки. В истинной науке все положения с предельной строгостью выводятся из исходного!

— Золотко? Ком-иль-фончик! Так так у нас и есть: всё экономическое учение выводится из товарной клетки. Вся философия — из трёх законов диалектики.

— Но знание подтверждается умением применять выводы на деле!

— Детка! Что я слышу? Критерий практики в гносеологии? Так ты стихийный, — Рубин вытянул крупные губы трубочкой и нарочно сюсюкал, — материалист! Хотя немного примитивный.

— Вот ты всегда ускользаешь от честного мужского спора! Ты опять предпочитаешь забрасывать собеседника птичьими словами!

— А ты опять не говоришь, а заклинаешь! Пифия! Почему ты думаешь, что я горю желанием с тобой спорить?

— Тебе не хочется со мной спорить потому, что ты не умеешь спорить! Вы все не умеете спорить, потому что избегаете инакомыслящих — а чтоб не нарушить стройности мировоззрения! Вы собираетесь все свои и выкобениваетесь друг перед другом в толковании отцов учения. Вы набираетесь мыслей друг от друга, они совпадают и раскачиваются до размеров… Да на воле… — (глухо) при наличии ЧеКа, кто с вами осмелится спорить? Когда же вы попадаете в тюрьму, вот сюда, — (звонко) здесь вы встречаетесь с настоящими спорщиками! — и тут-то вы оказываетесь как рыба на песке! и вам остаётся только лаяться и ругаться.

Тянуло к спору одного Сологдина: у него сегодня был день побед, они бурлили в нём, не улегались. Для Рубина же спор сегодня был тягостен, нелеп. Не завершённая только что работа была у него, а напротив — навалилась новая сверхтрудная задача, создание целой науки, за которую в одиночку приходилось приниматься завтра с утра, а для этого уже с вечера беречь бы силы. Но тюремные законы спора хватко держали его. и вот, как связанный, он вынужденно сидел с Сологдиным.

Тише и мягче Сологдин увещевал:

— Настоящий спор, говорю тебе из лагерного опыта, производится как поединок. По согласию выбираем посредника — хоть Глеба сейчас позовём. Берём лист бумаги, делим его отвесной чертой пополам. Наверху, через весь лист, пишем содержание спора. Затем, каждый на своей половине, предельно ясно и кратко, выражаем свою точку зрения на поставленный вопрос. Чтобы не было случайной ошибки в подборе слова — время на эту запись не ограничивается.

— Ты из меня дурака делаешь, — полусонно возразил Рубин, опуская сморщенные веки. Лицо его над бородой выражало глубочайшую усталость. — Что ж мы, до утра будем спорить?

— Напротив! — весело воскликнул Сологдин, блестя глазами. — В этом-то и замечательность подлинного мужского спора! Пустые словопрения и сотрясения воздуха могут тянуться неделями. А спор на бумаге иногда кончается в десять минут: сразу же становится очевидно, что противники или говорят о совершенно разных вещах или ни в чём не расходятся. Когда же выявляется смысл продолжать спор — начинают поочерёдно записывать доводы на своих половинках листа. Как в поединке: удар! — ответ! — выстрел! — выстрел! и вот: невозможность увиливать, отказываться от употреблённых выражений, подменять слова словами — приводит к тому, что в две-три записи явно проступает победа одного и поражение другого.

— и время — не ограничивается?

— Для одержания истины — нет!

— А ещё на эспадронах мы драться не будем?

Воспламенённое лицо Сологдина омрачилось:

— Вот так я и знал. Ты первый наскакиваешь на меня…