Пьесы и сценарии

Он круто повернулся и, оставив художника с поднятою рукою, пошёл в обратную сторону.

Он горел. Он не только увидел картину резко, как сам написал, но он подумал, что…

Обутрело.

Тюремный коридор, затем полукруглая комната.

Громкий длительный звонок на утреннюю поверку. Зэки расходятся по своим комнатам. Идут два лейтенанта. и один из них, широмордый, непроницаемый ЖВАКУН, с выглядом палача, в комнате громко читает с бумаги:

«Всем заключённым в течение трёх дней сдать майору Мышину перечень своих прямых родственников по форме: номер по порядку, фамилия, имя, отчество родственника, степень родства, место работы и домашний адрес.

Прямыми родственниками считаются: мать, отец, жена зарегистрированная, сын и дочь от зарегистрированного брака. Все остальные — братья, сёстры, тётки, племянницы, внуки и бабушки — считаются родственниками непрямыми.

С 1 января переписка и свидания будут дозволяться только с прямыми родственниками, которых укажет в перечне заключённый.

Кроме того, с 1 января размер ежемесячного письма устанавливается — не больше одного развёрнутого тетрадного листа».

Это было так худо и так неумолимо, что разум неспособен был охватить объявленное. и поэтому не было ни отчаяния, ни возмущения, а только злобно-насмешливые выкрики:

— С Новым годом!

— С новым счастьем!

— Ку-ку!

— Пишите доносы на родственников!

— А сыщики сами найти не могут?

— А размер букв почему не указан? Какой размер буквы?

Жвакун, пересчитывая наличие голов, одновременно старался запомнить, кто что кричал, чтобы потом доложить майору.

По звонку на работу — удручённые расходятся зэки, стоят, не спешат, курят.

Вот гады… Ведь наши многие только тем и работу имеют, что скрывают… А теперь нам самим на них полицейский донос писать?

— Только прямым! А если сестра, бабушка — непрямые, нельзя!

— Да неужели ж у них у самих картотеки нет?

— А что вы думаете? Госбезопасность — такой же безтолковый механизм, как вся наша государственная машина.

Так разговаривали, брели зэки, и охота работать у всех пропала.

Но командованию институтскому совершенно было неизвестно разрушительное объявление командования тюремного, у него свои напряжённые планы…

Акустическая лаборатория.

Она как бы осиротела: нет стойки вокодера посередине, унесли, с нею нет и Прянчикова. Нет Рубина, переведенного в спецкомнату. Нет и Симочки, дежурной в этот вечер. Пересели ближе несколько вольных, несколько зэков. А по расположению стола — НЕРЖИН сидит впереди других, лицом к лицу с начальником лаборатории майором РОЙТМАНОМ, тот — стоит лицом ко всем сидящим. У него — продолговатое умное лицо. На его близоруких глазах — усиленные очки, на худой груди поверх широковатой гимнастёрки — никчемушняя ему портупея. Всячески подбодряя подчинённых, он, с развёрнутыми бумагами, говорит, говорит, голосом не начальническим, а с оттенком усталости и мольбы:

— …наше производственное совещание должно сегодня принять наш годовой план… и ещё квартальный план января — марта… ещё план первой декады января… и ещё надо принять персональные соцобязательства…

Его голос доносится до нас всё глуше — и совсем исчезает. Да и видим уже не его, а хмурое, напряжённое, ожесточённое лицо Нержина, как он сидит за своим столом. Губы его подрагивают. и мы, глухим призвуком, фоном начинаем слышать его мысли:

— …Только вчера было свидание. Кажется, всё срочное сказано надолго вперёд. А теперь — когда это скажешь, напишешь: не могу сообщить о тебе сведений, и переписку надо оборвать?.. адрес на конверте и будет донос…

В его мысленном голосе нарастает гнев:

— …Пройдут годы — и все, кто слышал сегодняшнее объявление, — одни лягут в могилы, другие отсыреют, всё забудут, затопчут своё тюремное прошлое, третьи скажут, что это было разумно, а не безжалостно… Это поразительное свойство людей — забывать… и о чём нам клялись в Семнадцатом, и что обещали в Двадцать Восьмом… только бы забиться в ямку, в трещинку — и как-нибудь пересидеть… Но я — никогда не остыну, и никогда не забуду… и — за всё, за всё, за все пыточные следствия, за умирающих лагерных доходяг — четыре гвоздя их вранью, в ладони и в голени, и пусть оно висит и смердит, пока солнце погаснет…

РОЙТМАН (полный звук): А что скажете вы, Глеб Викентьевич?

Четыре гвоздя!! — что мог сказать им Нержин?.. Он встал с готовностью, изображая на лице простодушный интерес:

— План за сорок девятый год артикуляционной группой по всем показателям полностью выполнен досрочно. Сейчас я занят математической разработкой теоретико-вероятностных основ фразово-вопросной артикуляции, которую и планирую закончить к марту. Кроме того, в первом квартале, даже в случае отсутствия Льва Григорьича, я разверну приборно-объективную и описательно-субъективную классификацию человеческих голосов.

— Да-да-да, голосов! Это очень важно! — перебил Ройтман, отвечая своим замыслам голосонаблюдения.

Строгая бледность лица Нержина под распавшимися волосами говорила о жизни мученика науки, науки артикуляции.