Петербургская повесть

Новый каменный Александринский театр, возведенный архитектором Росси близ Невского проспекта, был торжественно открыт в августе 1832 года и с тех пор счастливо соперничал со старым Большим театром. Он привлекал публику своим местоположением, красотой отделки и удобствами. Места за креслами — партер — здесь были не стоячие, а сидячие.

Инспектор русской труппы, Храповицкий, некогда столь нелестно отозвавшийся о сценических дарованиях Гоголя, на сей раз был куда как любезен. Расписали роли: городничий — Сосницкий, Анна Андреевна — Сосницкая, Мария Антоновна — Асенкова, Хлестаков — Дюр, Осип — Афанасьев… Попросили Гоголя прочесть «Ревизора».

Собрались не в театре, а на квартире у Сосницкого, жившего на Крюковом канале против церкви Николы Морского. Умный, талантливый Сосницкий был в восторге от «Ревизора» и рассказывал товарищам, что пьеса Гоголя — чудо.

И вот чтение началось. Актеры слушали, и их лица вытягивались. «Что же это такое? — шептали они друг другу. — Разве это комедия? Читает-то он хорошо, но что же это за язык? Лакей так-таки и говорит лакейским языком, а слесарша Пошлепкина — как есть простая баба, взятая с Сенной площади. Чем же тут наш Сосницкий-то восхищается? Что тут хорошего находят Жуковский и Пушкин?»

От Гоголя не ускользнуло недоумение слушателей. Он не удивился. Другого не ждал. И чему было удивляться, когда слушавшие его актеры привыкли к затверженным амплуа в водевилях, мелодрамах, надутых трагедиях, а тут сама жизнь…

Гоголь хорошо знал репертуар столичных театров.

Бесчисленные водевили, переделанные с французского и собственного изготовления, буквально заполонили петербургскую сцену. Гоголь сравнил их с бородатым русским купцом, привыкшим к тяжелым сапогам и вдруг вздумавшим натянуть на одну ногу узенький башмачок и ажурный чулок, а другую оставить в сапоге и в таком виде пуститься отплясывать французскую кадриль.

«Русский водевиль». Карикатура.

Шел, например, в Александрийском театре водевиль под названием «Жених-лунатик»: отставной поручик, вдовец Заржавин хочет жениться на дочке помещицы Ласточкиной — Наденьке. В Наденьку влюблен уланский корнет Волин. Узнав, что Ласточкина смертельно боится лунатиков, он обманом заставляет ее принять Заржавина за лунатика. Ласточкина отказывает Заржавину и выдает дочь за ловкого корнета. В заключение водевиля горничная Лиза поет куплеты:

Чтоб рецензенту заключенье
Об этой пьесе написать,
Наш автор собственное мненье
Желает публике подать.
Он сознается — и без спору
Все подтвердят слова его:
Сей водевиль собранье вздору,
И больше, право, ничего!

Другие водевили недалеко ушли от этого. «Секретарь в сундуке, или Ошибся в расчетах», «Прежде скончались, потом повенчались», «Дядюшка на трех ногах»… И так далее в таком же духе.

«Посмотрите, какое странное чудовище под видом мелодрамы забралось между нас! — писал Гоголь о мелодрамах. — Где же жизнь наша? где мы со всеми современными страстями и странностями? Хотя бы какое-нибудь отражение ее видели мы в нашей мелодраме! Но лжет самым бессовестным образом наша мелодрама… Странное сделалось сюжетом нынешней драмы. Все дело в том, чтобы рассказать какое-нибудь происшествие, непременно новое, непременно странное, дотоле неслыханное и невиданное: убийство, пожары, самые дикие страсти, которых нет и в помине в теперешних обществах!.. Палачи, яды — эффект, вечный эффект, и ни одно лицо не возбуждает никакого участия!.. Я воображаю, в каком странном недоумении будет потомок наш, вздумающий искать нашего общества в наших мелодрамах».

Николай, шутя, спрашивал своего любимца трагика Василия Каратыгина:

— Сколько раз зарезал ты в нынешнем году и удушил жену свою на сцене?

Мелодрамы по количеству уступали только водевилям.

И еще на Александрийской сцене с успехом шли «патриотические драмы» — «рабские писания», как называл их Никитенко.