Петербургская социология сегодня – 2015. Сборник научных трудов Социологического института РАН

Однако этот выход из создавшегося положения означает, что в этом пункте американский исследователь как раз пошел «против течения». Именно то, что представлялось самым очевидным и неоспоримым для социолога: «беспристрастность», «объективизм», «свобода от моральных и критических оценок», – все это, считает А. Гоулднер, напротив, как раз и закладывает основу наблюдаемого и растущего неблагополучия социологической теории: имеет место «отказ от ценностных суждений, в результате чего социология, искаженная таким образом, в конце концов [многое] теряет как в отношении своего эмпирического реализма, так и в отношении своей нравственной восприимчивости (выделено мной. – А. Щ.)» (Гоулднер 2003: 544). И сегодня есть основание говорить об огромной заслуге талантливого американского социолога, состоящей уже в том, что он в эпоху господствовавшего веберовской парадигмы о «свободной от ценностей» общественной науке, заговорил в открытую об ущербности подобного способа производства социологического знания, опасности, так сказать, «аксеологической аллергии», наблюдаемой en masse в корпорации современных социологов.

Здесь было бы уместно вспомнить, что «история про ценности» – это старая история. Социальная и философская мысль классической эпохи, то есть до своего неокантианского грехопадения, как-то легко и мудро обходилась без того, чтобы в моральной, идейной, «смысловой», иначе говоря, в ценностной компоненте знания видеть искажающий, субъективный, ложный элемент этого знания. Эпистемологический и аксиологический порядок вещей пребывал в единстве, которое составляет всегда условие социального и цивилизационного успеха, условие общественной онтологии. Разорвать связь между Умом, Сердцем и Волей, с помощью которых человек (и как действующее лицо, и как социальный ученый) ориентируется в мире и реагирует на него, означает тот разрыв с действительностью, который сегодня так прекрасно демонстрирует социологический постмодернизм с его релятивизацией и деонтологизацией социума. Однако здесь по причине краткости изложения не приходится развивать эту тему в обобщенных терминах. Во всяком случае, те, кто с интересом и пониманием относится к этим трудным вопросам века сего, может найти конгениального собеседника в лице замечательного отечественного мыслителя и автора сочинения «Что такое классика?» Михаила Лифшица. В самом деле, Лифшиц, можно сказать, вовремя напомнил азы классического (так получилось, что марксового) подхода к этой проблеме. В качестве же небольшого экскурса в мир идей Михаила Лифшица было бы целесообразно напомнить только следующее. По поводу исторических и социальных причин «бегства от оценки» в тихую гавань квазинаучного объективизма мы находим у М. Лифшица существенное объяснение: «Волна вульгарного материализма и позитивизма затопила сознание образованного мещанства еще во второй половине прошлого века, и нет от нее спасения даже сейчас, сто лет спустя. Согласно ходячему представлению, отражающему известный период жизни человечества, научное знание само по себе не знает никаких ценностей, никаких идеалов и связей объективного мира с внутренней жизнью личности. Остались только голые массы фактов, «свирепая имманенция», по выражению Хомякова (В мире эстетики: 185). Включение оценки, неравнодушности субъекта познания к своему объекту в научную картину мира – это совсем не аксиологический произвол в смысле произвольного приписывания вещам тех или иных ценностей по прихоти наблюдателя. Оценка, опирающаяся на критерий «нормы», «нормальности», «подлинности» и проч., также приближает нас к истине предмета, как и аподиктическое, или, скажем привычнее, понятийное познание/сознание. Отсюда более чем уместно напоминание М. Лифшица о том, что сама жизнь, в принципе, неравнодушна к собственным ненормальностям, патологиям и отклонениям. И это неравнодушие может быть понято как укорененность «оценки» в бытие. «Бытие, включая сюда и бытие общественное, не лишено предикатов ценности и не лежит по ту сторону добра и зла, в царстве нейтральных, безразличных к человеку законов необходимости» (Лифшиц 1985: 185). Если эта мысль не покажется читателю экстравагантной, то ее можно повторить и в такой редакции: «Ценность есть истина, истина есть ценность». (Лифшиц 1985: 185), понимая под истиной не только и не столько банальное «соответствие» знания о предмете самому предмету, а соответствие предмета своей собственной и «истинной» природе. Или в редакции М. Лифшица, которому и принадлежит неустанно повторяемое напоминание из классики: «Истина не только там, где налицо это соответствие мысли и ее предмета. Она, прежде всего, там, где действительность соответствует самой себе. Есть истина самих вещей и положений» (Лифшиц 1985: 267).