Петербургский сыск. 1874 год, февраль

– Одни говорят, что Дорофей Дормидонтыч чуть ли не с мешком золота ехал, вот его и ограбили. Другие, что полюбовница его Мария решила трактир к рукам прибрать вместе с новым хахалем.

– Это интересно, – барабанил пальцами по столешнице штабс—капитан, – и кого отрядили в хахали?

– Степку Иволгина, – удивленно произнес околоточный, – он же молодой, статный и к тому же под боком.

– И что есть подозрения?

– Не могу сказать, на людях они осторожничают, а вот что творится за закрытыми дверями, – Синицын повесил на лицо улыбку и позволил себе подмигнуть сыскному агенту, но потом посерьезнел и лицо превратилось в непроницаемую маску.

– Слухи, конечно, иногда бывают правдивыми, но что—то сомневаюсь, чтобы под боком у хозяина трактира творилось такое непотребство.

– Господи, чего на свете не бывает. Вот недавно у титулярного советника…

– Об этом потом, сейчас меня больше интересует нынешнее дело.

– Так точно, господин штабс—капитан.

– Скажи, ты же вел беседы с Ильешовым?

– Бывало.

– Что он был за человек?

– Справный хозяин.

– Это ты мне в прошлый раз говорил, а как человек.

Синицын пожал плечами, недоумевая, что хочет от него еще господин офицер. Вроде бы он рассказал все, что слышал.

– В прошлый раз, кажется, ты говорил, что хозяин трактира собирался заведение продавать?

– Так точно, говаривал, Никифор Михалыч, скоро придется тебе под крыло новое семейство брать, продаю им, свое заведение, а сам хочу дело новое начать.

– Не сказал, случаем, кому?

– Дак, какому—то земляку и про сыновей сказал его. Что, мол, два помощника с невесткой, а когда надо и ребятишки помогут.

– Странно.

– Извиняюсь, что?

– Ты один мне про продажу говоришь, а более никто не знал об этом.

– Не удивительно, Дорофей Дормидонтыч в секрете держал.

– А ты, значит, на вроде присяжного поверенного?

Синицын, как показалось штабс—капитану, от обиды нервически засопел, выдувая в ноздри воздух, как рассерженный бык.

– Не поверенный, но доверием Дорофея Дормидонтыча обделен не был.

– За сколько хотел продать трактир Ильешов?

– За семь тыщ. – без запинки ответил околоточный и отчего—то посмотрел на руки.

– Деньги немалые, серебром или ассигнациями.

– Ассигнациями.

– Значит, ты видел его в день убийства?

– Получается, так.

– Он не говорил, зачем едет к покупателю?

– Не говорил.

– А мне говоришь, что доверием обделен не был. – Синицын при этих словах аж позеленел, только что зубами не заскрипел. – Три года тому Мария заболела, что даже духовника призывали. Что—нибудь знаешь об этом?

– Никак нет, – лицо Синицына начало приобретать нормальный цвет и он снова пожал плечами, – не знаю.

– А еще говоришь про доверие.

– Господин штабс—капитан. – спокойствие вернулось голосу околоточного, – не всякое стоит говорить. Не всякое. Вот вы нынче тоже не договариваете, – и тут же прикусил язык от болтливости.

– Значит, кроме слухов о Марии и Степане ничего нет?

– Я ж к разговорам не прислушиваюсь, – начал было Синицын, но Василий Михайлович его грубо перебил:

– Ты обязан знать все, даже то, что злоумышленник только подумал. Тебе поручен околоток, а не кому—то другому. Или ты придерживаешься других мыслей?

– Никак нет, – вскочил со стула Никифор Михалыч.

– Ты садись, в ногах правды нет.

Синицын робко присел на отброшенный в сторону стул, лицо не выражало ничего, а вот глаза горели огнем, словно он имел намерение испепелить собеседника.

– Я не просто так тебе допрос учиняю, а хочу понять, что в околотке происходит, в особенности в трактире, хозяин кторого, смею тебе напомнить, лежит с семью убиенными во льду и требует отмщения, то бишь найти его убийцу. Чтобы тот в свою очередь понес заслуженное наказание. Или ты придерживаешься иных взглядов?

– Никак нет.

– Что ты заладил «никак нет» да «никак нет», неужели самому не хочется посмотреть в глаза человеку. Нет, я бы сказал, зверю. Лишившему жизни не только твоего знакомого, но и семерых ни в чем неповинных душ7

– Оно так, – смущенно ответил Синицын, – я бы за Дорофея Дормидонтыча не на каторгу, а сам, собственными руками, – он протянул руки к Орлову, – да что говорить.

– Теперь я тебя понимаю. Душа болит, – признался Василий Михайлович, – ну человек пожил, ладно, но когда ребятишек видишь, которые ничего не повидали, а лежат рядком с разбитыми головами…. Эх, – штабс—капитан резко поднялся, взял перчатки, головной убор и, не попрощавшись, вышел из комнаты околоточных.

Жуков попытался изобразить на лице грозный вид, но, если бы дворник был повнимательнее, то в глазах рассмотрел озорные огоньки, так и выскакивающие из плена глаз.

– Ваше благородие, да мы, – скрестил руки на груди хозяин метелок и лопат, – да мы, неужто мы. … – и запнулся.

– Знаю я вас, – только и пробормотал Миша, сдерживая себя, чтобы не рассмеяться, но дворник не имел намерения всматриваться в лицо сыскного агента, а нешуточный испуг охватил его: а вдруг дознались в отделении о непотребном поведении. Даже волосы зашевелились, не то, что сердце в пятки ушло.