Петербургский текст Гоголя

В «истории Черткова» вообще нет любовной коллизии, чье крушение составляло в других повестях основу конфликта. Любовь здесь не может и возникнуть: петербургский мир настолько искажен и раздроблен, а связи людей так неестественны и призрачны, что существование тут каких бы то ни было идеалов и соответствующих им отношений проблематично. Так найденный портрет Чертков первоначально оценивает как настоящее произведение искусства (хотя оно – даже для неискушенных зрителей! – отталкивающе несовершенно и дисгармонично), ибо герой весьма смутно представляет свой идеал и путь к нему, зато видит все трудности пути. Затем его идеалом постепенно становится «мертвое» золото, и оно захватывает «все чувства» героя. На остальное, что выходит за рамки поденной работы, обогащения у Черткова недостает ни времени, ни сил, при всей его самодостаточности. Таковы же и заказчики. Они удовлетворены портретами – своими бездушными копиями и не могут даже представить себе иных. Истинная гармония отвергается и героями, и самим устройством их мира, откуда исключены природа, архитектурный облик, знаменитые памятники.

Даже если здесь появляется шедевр искусства, он привносится извне, из «чужой земли», где есть прекрасное, и почти не вызывает ответных сильных чувств в омертвелых душах, ибо идеал не выстрадан, не выработан совместными духовными усилиями и потому не способен вызвать катарсис, облегчить и очистить души. Напротив, глубже других потрясенный открывшейся красотой и гармонией, Чертков затем переживет своеобразный антикатарсис: он впадает в ужасную зависть и уничтожает шедевры, пытаясь еще больше нарушить мировую гармонию. Такая ненависть ко всему сущему противоположна любви. Во фрагменте «Женщина» как бы сама красота Алкинои возвращала чувствам Телеклеса утраченную гармонию: он вновь мог любить. Древнегреческий мир по– юношески отвергал дисгармоничное, враждебное, демоническое, не давая себя разрушить. Даже страдания здесь – как и любовь – очищали и возвышали, ибо основывались на прекрасном идеале, определявшем существо эпохи и ее героев. В «Портрете» же показано, как в современной действительности идет процесс утраты / подмены красоты, любви, сострадания к ближнему и становится все больше вражды и ненависти, отчуждения, корысти, низменных страстей.

Отсутствие любовной коллизии в истории о том, как талант был погублен современным автору пошлым миром, по-своему развивает прямые «исторические» инвективы действительности, свойственные героям Н. Полевого и А. Тимофеева. Например, Аркадий в «Живописце» заявляет: «Тот век, когда художник мог быть художником, потому, что не мог быть ничем другим; когда он мог совершенно, всем бытием своим погрузиться в океан Изящного – золотой век Дюреров и Кранахов, Рафаэлей и Микель-Анджело прошел и не возвратится. Мир забыл уже об этом веке, и художник может существовать ныне только вдохновением страстей: если мне нельзя существовать любовью – художник во мне исчезнет. Других страстей я не знаю: любовь только, одна любовь могла бы вознести меня к великому моему идеалу, назло веку нашему и людям!»[586] По мысли Аркадия, обществу ныне присущи черты «стаи волков, называемых людьми!»[587] и «животные» повадки, до которых нельзя опуститься, не утратив индивидуальности, художественного вкуса, идеалов. Здесь некому сопереживать, некого изображать[588]. Ему вторит герой повести Тимофеева: «Дайте мне человека, которого бы полюбил я! Дайте мне друга. Я напишу вам его портрет, – заочно, – взглянув на него один раз. Его лицо выльется из души моей. Я не стану даже и писать его; сама кисть его напишет. Но малевать этих полулюдей, полузверей… Нет, нет; ни за что на свете!»[589]

Вместе с тем различие искусства и ремесла в повести о художнике было обозначено весьма невнятно, зачастую непоследовательно и зависело от зрелости героя, настроения, отношения к изображаемому. Он мог написать ради денег портрет генеральши с ослиными ушами, а для души – портрет возлюбленной, и это не влияло на его мировосприятие, поскольку было так же личностно и оригинально, как все, что бы он ни делал. Ремеслом здесь показан труд «официальных» художников, которые способны лишь ученически копировать прекрасное (будь то природа или картины знаменитых мастеров) и обогащаются «беззаконно»: не созидая свой мир. А их восприятие искусства, суждения о прекрасном практически равны восприятию «средних» героев, не-художников. Таким образом, искусство и ремесло представляют и две ступени совершенства в творчестве главного героя, и два противоположных взгляда на прекрасное («героя и толпы»), и в какой-то мере прекрасное прошлое, «когда художник мог быть художником», и неэстетичное настоящее. О тчасти это характерно и для «Портрета», но обретает здесь особый смысл, когда искусство противоположено ремеслу по историко-эстетической функции, по отношению к природе и человеку.