Петербургский текст Гоголя

Вскоре две из картин его, удостоенные первых призов, были приобретены для известнейших в Европе галерей за дорогую цену, и слава об нем, распространяясь более и более, уподоблялась полному полету орла <…> Воспламененный славою, существуя для Искусства, он уже не принадлежал здешнему миру; он равнодушно мог смотреть на женщину, которая в часы сердечной откровенности, признаваясь в любви своей, вверила ему, что только с ним будет счастлива, – и через день подала другому руку на связь домогильную. Люстрин прощал Ольге ее предательство, ибо знал, что немногие из девушек могут поступать иначе, что немногие из них, полюбив одного, не произнесут легкомысленно клятву в верности другому.

Он посетил Италию, изучил творцов Италиянской школы и, возвратясь на родину, еще раз, через много лет, увидел некогда свою Ольгу. Еще раз, в часы доверенности с ее стороны, – он уже не имел никаких сердечных требований ни от одной из женщин, – она сказала ему: “Я бы с вами была счастливой”. Он улыбался, но не верил ей… И еще в тот же вечер, на шумном пиршестве с друзьями, которые давали ему праздник как первому отечественному живописцу, он высоко поднял пенящийся бокал и провозгласил тост в честь Ольги! И он был прав: любовь развила его талант; любовь, познакомив его с верою в непрочность благ земных, заставила жить для славы, но прежде подарила его годом сердечного счастия, а год счастия, хотя и мечтательного, в нашей бедной жизни – весьма много!» (С. 26–30).

Таким образом, в «Портрете» Карлгоф развивал мысль о полной творческой свободе художника и его независимости от общества, о плодотворном для его искусства одиночестве «орла, реющего в поднебесном пространстве». Семейные узы слишком тяжелы для таланта, хотя Поэт-Живописец должен сначала испытать страсти обычного смертного: радости и горести, любовь и ненависть, – узнать жизнь, чтобы потом «существовать для Искусства… не принадлежать здешнему миру». И тогда его не изменят ни Италия, ни зависимость от денег. С одной стороны, написав портрет «души» умершей жены богача и наделив ее чертами своей любимой девушки, молодой художник рассчитывает на большое вознаграждение, а значит, в какой-то мере, продает «душу» за деньги, необходимые для будущего «семейственного мира, в котором он мечтал укрыть себя от людей…». С другой стороны, «сердечные томления» из-за измены этой девушки приводят к тому, что из-под кисти Люстрина «выходили совершеннейшие картины», две из них «были приобретены для известнейших в Европе галерей за дорогую цену» и принесли ему славу и независимость от денег. От радостей чувственного мира художнику остаются пиршества со старыми друзьями.

Идеализируя в своих повестях развитие художника, автор, по существу, оправдывал и возвышал современную жизнь, подобно Ф. В. Булгарину, Н. И. Гречу и другим писателям того же ряда, у которых псевдоромантическая «эстетика действительности» подтверждала высокий уровень просвещения в николаевской России – на фоне «отдельных нетипичных» злоупотреблений, безобразий, пороков, недостатков[582]. Признание действительности «разумной» обусловливало своеобразную философию «маленького человека на своем месте», в отведенных ему обществом рамках, в обособленном от других кругу. Обычно скромность и трудолюбие типичного героя (героини) вознаграждались богатством или обеспеченной семейной идиллией, а пороки, особенно гордыня, осуждались и наказывались[583]. Точка зрения Карлгофа простодушно ясна: за свою работу (искусство) художники – наравне с Выжигиными, квартальными надзирателями, чиновниками и проч. – должны официально получать свою долю общественного «блага». Но для одухотворенного героя повестей Н. Полевого и А. Тимофеева богатство, семейное благополучие или даже просто общественное признание были невозможны. Ему представлялась нелепой мысль, что «художник есть такой же работник, как слесарь, кузнец, плотник»[584]. Своей трагической судьбой он опровергал миф о «разумной и эстетичной» действительности.