Петербургский текст Гоголя

Как выясняется, свое призвание герой нашел благодаря внезапно вспыхнувшему чувству к дочери известного живописца. Очарованный ее красотой, офицер стал посещать Академию художеств, брать домашние уроки, вышел в отставку, написал искусный портрет своей возлюбленной и лишь тогда, предварительно заручившись согласием ее отца, женился на девушке-бесприданнице. Любовь сделала его художником и семьянином, а потому он «сберег и все мечты, все мнения юношеского… мира»[574]. Однако не всем это дано: его друг юности полковник Волхов чувствует себя чужим «в общей промышленности века», ибо когда-то вынужден был отказаться от прекрасного, от любви[575]. Мир, в глазах автора, гармоничен, и любой человек способен найти прекрасное в себе и окружающем. Это подразумевает определенный уровень благополучия и просвещенности общества: свой идеал Пельский нашел в главном храме столицы – в Казанском соборе, что «сооружен и украшен русскими художниками», среди «высоких созданий Егорова и Шебуева…»[576] (похоже, под их руководством Карлгоф занимался в тех же платных классах Академии художеств, что и Гоголь, – возможно, там писатели и познакомились).

Если одноименную повесть Н. Полевого можно считать своеобразным ответом Карлгофу, иначе истолковывающим основные сюжетные ходы и ситуации его повести, то большего внимания заслуживает повесть Карлгофа «Портрет» (1832), которую сближают с гоголевскими повестями (не только «Портретом») и название, и определенное сходство мотивов и ситуаций. А поскольку она – видимо, по своей тривиальности – оказалась обойдена вниманием исследователей, стоит изложить ее содержание подробнее.

Итак, главный герой – «молодой Люстрин» – петербургский «живописец с большим талантом; он внимательно изучал природу и, вдохновенный ею, написал несколько образцовых картин…»[577]. К нему обратился «необыкновенно богатый человек» с просьбой написать портрет «недавно умершей… жены» по двум сохранившимся «более карикатурам», нежели портретам: богач хотел, чтобы Поэт-Живописец, каковым он считает Люстрина, угадал и вдохнул душу в изображение обожаемой им жены, и тогда его «благодарность бесконечна…» (С. 4–6). Молодой художник согласился это сделать за три-четыре недели, но тщетно ожидает порыва творчества, ибо «минуты вдохновения к Живописцу, как и Поэту, приходят не часто – надобно иногда долго ждать, искусственно привлекать к себе этих мимолетных гостей, и чаще всего сердечные, братские вечера, где льются слова и веселящий сердце виноградный сок, приближают к ним это очарованное время…» (С. 3–4).

Наконец, на исходе третьей недели Люстрин попадает на вечеринку «к одному из своих давнишних товарищей», там «за дружескими разговорами, в чаду шампанского, он вспомнил о портрете; ему представилось, что богач, известный в столице своею щедростию, отблагодарит его достойным образом, а это даст ему возможность осуществить свои любимые, так тщательно питаемые им грезы: даст возможность жениться на милой девушке, в любви которой он был более уверен, чем в даровании Рафаэля; сколько счастливого будущего, сколько надежд благородных и отрадных: он известный Живописец, более, может быть, славный, любимый муж, добрый отец – счастливый в детях!» (С. 7–8). С такими мыслями он покидает своих товарищей – «опьянелых шалунов» и, придя домой, приказывает «человеку… поставить к свету мольберт и растереть ученику краски» (С. 8).

И вот момент творчества в изображении Карлгофа: «Сбросив с себя сюртук», художник «вперил взоры на оставленные ему жалкие изображения. Казалось, он придумывал способ извлечь из сих душе не говорящих сложных очертаний – черты первоначальные, подобно тому, как Алгебраист по данной функции находит интеграл оной, как Арифметик из высших степеней извлекает корень числа… И хотя голова его была тяжела, грудь горела – но вдохновение было в нем и одушевляло его дарование…

Он взял кисти и начал передавать творимый им идеал холсту. Более и более из-за светлого, но непрозрачного грунта выказывалось милое, поэтическое лицо. Казалось, он чародействовал, ибо так быстро выходило сие лицо: уже жизнь горела на щеках, покрытых цветом нежной, едва расцветшей розы; уже мысль блистала в очах, осененных длинными черными ресницами – и улыбка доброты порхала на устах полураскрытых, из-за которых виднелись красивые зубы. Нега волшебно разливалась на лице милом и пленительном, которое не имело ничего общего с оставленными портретами; только одежда была та же: подобно как и на этих портретах, красивый и богатый русский сарафан обвивал своим широким золотым галуном роскошный стан красавицы… С чего же писал Художник? Кто был ему оригиналом?» (С. 9–10)[578].