Петербургский текст Гоголя

Трагедия Пискарева во многом варьирует традиционный тип романтического конфликта, хотя и отступает от него. Обычно устремления одухотворенного героя уже изначально были противоположны особенностям окружающего пошлого мира, нормам «цивилизации», «обыденному сознанию» и только иногда – «мировому злу»[568]. Сама позиция героя оказывалась исключительной, способствовавшей его совершенству, и потому общество могло остановить развитие художника, лишь погубив его (как правило – равнодушием и непониманием его искусства), отвергнув, заперев в сумасшедшем доме. Такого непосредственного противоборства «история Пискарева» не обнаруживает. Ее герой – типичный «петербургский художник», который в глазах общества занимает на социальной лестнице ту же ступень, что и немецкие ремесленники. Встреча с красавицей нарушает зыбкое равновесие и выявляет истоки трагедии художника: он не способен ни совместить прекрасное с порочным, поставив их «наравне», как того требует «цивилизация», ни замкнуться в своем «идеальном мире». У него это вызывает действительное помрачение рассудка и самоубийство – крайнюю форму отчуждения, не свойственную романтическому типу героя-художника, который мог впасть в «высокое» безумие[569] или умереть, но лишь от неразделенной любви (иными словами, отчуждение должно было выражаться в соответствующих типу героя эстетичных формах). Но в «Невском проспекте» – так же, как в повестях Н. Полевого и А. Тимофеева, – трагическая судьба героя показывала, насколько общество разошлось с природой и не воспринимает прекрасное.

В повести о художнике его типологические черты отчетливо связаны с просветительской идеей «естественного человека» в романтическом изводе. Ведь «художник, музыкант, поэт у Вакенродера, у Тика, у Новалиса – это не столько очерченная человеческая фигура, сколько абстракция своей профессии, эстетическая точка зрения на мир и вещи мира, каждый раз названная тем или другим личным именем»[570]. И хотя герой-художник в указанных нами произведениях более конкретен, более социален – для романтиков он тоже представлял, при индивидуальных различиях, тот естественный религиозно-эстетический взгляд на окружающее, что принципиально противостоит господствующему «обыденному сознанию» и соответствует позиции самого автора. Как правило, созданная героем картина воплощает идеал, с его точки зрения, недостающий современности, это попытка вернуть обществу утраченную гармонию. Однако герой видит безразличие к своему шедевру большинства зрителей, в том числе и дорогих его сердцу людей. Все это приводит художника к окончательному разрыву с непоэтичным окружающим, после чего он уходит в свой «идеальный мир» и создает, подобно Вакенродеру и его героям, культ «монаха-отшельника, любителя изящного». А невозможность сохранить в мире или возродить прекрасное, гармоничное, Божественное предопределяет и неминуемую гибель художника, и резкую критику губительной для него бездуховной действительности, особенно в ее социальном аспекте.

В «Живописце» Н. Полевого «ни судьба, ни мир, ни люди» не позволяют, как говорит Аркадий, ему быть художником, поскольку он – «сын бедного чиновника, ничтожный разночинец…»[571]. Ущербность героя-художника в повести А. Тимофеева обусловлена положением незаконнорожденного, крепостного у своих же родных, который всеми силами пытается преодолеть изначальное отчуждение. «Естественное право» человека и его высшее, «художническое» предназначение оказываются взаимосвязаны и – бесполезны, не существенны для действительности. Отстаивая свое призвание наперекор судьбе и эпохе, герой бросает вызов несправедливому, закоснелому, неэстетичному миропорядку и терпит поражение, но сам остается идеалом для повествователя, ибо сгорает как «яркий метеор… – единственный человек из этой толпы народа»[572].

В журнально-альманашной литературе начала 1830-х гг. была и принципиально иная точка зрения. Такова, например, попытка если не примирить, то хотя бы отчасти сгладить противоречия между художником и миром, личностным и общественным в повести В. И. Карлгофа «Живописец» (1830). Главный герой его «идиллии» беспрепятственно развивает свой талант, не сомневаясь в его значении для общества, и тем самым утверждает некую «официальную» гармонию петербургского мира. На вопрос о счастье он рапортует: «…я живописец – это мое звание в обществе; я семьянин – это почетное достоинство в облагороженном человечестве; работа, любовь жены и счастие детей <—> мои требования, мои желания в будущем…»[573]