Петербургский текст Гоголя

До конца повествования рассказчику (а значит и читателю) так и не удается проникнуть во «внутренний мир» Вашьядана, узнать его мысли, истинные мотивы поступков и чувства, которые испытывает герой. Его «поведение, характер, таланты… были столь загадочны, что из них можно было выводить какие угодно заключения. Он сам не говорил о себе ни слова и старался отклонять нескромные вопросы любопытных» (М, 99). Но, вместе с тем, подобное внутреннее отчуждение способно парадоксально сочетаться у героя с неким «всеобщением», стремлением соблюсти внешние приличия, подыграть собеседнику. Заметим, что для этого только лицедейства или лицемерия явно недостаточно. Ведь, по свидетельству рассказчика, старый богач «был в полной мере героем и душою общества. Нельзя было надивиться той свободе, с какою он, как бы сам того не примечая, переменял обхождение, разговор с каждым из собеседников, умел применяться к образу мыслей, к привычкам, к образованности каждого, умел казаться веселым и любезным с девушками, важным и рассудительным со стариками, ветреным с молодежью, услужливым и внимательным к пожилым дамам» (М, 76–77).

Так же противоречива и оценка рассказчиком внешности и возраста героя. Сначала Вашьядан предстает в облике умершего молодого поэта, то есть, учитывая бытовавшие тогда представления о возрасте (и отмеченную соотнесенность с жизнью Д. Веневитинова), – в облике двадцатилетнего. А в театре рассказчик уже видит «человека лет тридцати», который тут же сообщает о своем появлении в Москву после «тридцатилетнего» отсутствия (М, 50). Затем лишь подтверждено, что Вашьядан «был говорлив, весел, развязен и нисколько не казался стариком в шестьдесят лет» (М, 71). При этом, за счет хронологической привязки действия к концу 1820-х гг., молодость и зрелость 60-летнего героя, видимо, должны относиться к XVIII в., а 30-летняя внешность делает его почти ровесником XIX в. В подтверждение этого Вашьядан может представлять собой два разновозрастных и принципиально различающихся типа людей своей эпохи, сочетая роль Чацкого, которую он, по собственному признанию, «уже несколько раз играл», и роль Фамусова (М, 59).

С этим удивительно схожа более поздняя характеристика Чичикова: «В разговорах с сими властителями он очень искусно умел польстить каждому <…> О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты <…> Приезжий во всем как-то умел найтиться и показал в себе опытного светского человека, О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его <…> Говорил ни громко, ни тихо, а совершенно так, как следует» (VI, 12–13, 16–18; ко всему этому следует добавить слухи о Чичикове как «миллионщике» и «антихристе»).

Совмещение противоречивых черт указывает на изначальную двойственность Вашьядана. Он похож на умершего друга рассказчика, но обнаруживает абсолютно иные качества: если тот был молодым «ангелом», старый богач – «змей», который внутренне отчужден от людей, но «герой и душа общества». Подобное двойничество приводит к тому, что герой в какие-то моменты утрачивает индивидуальность, как бы растворяясь в окружающих, поскольку отчуждение и обезличенность явно присущи изображаемому обществу в целом. Таким образом, противоречия натуры «демона», его «гордыня», вызов миру и человечеству, по существу, подменены у Вашьядана довольно внешним двойничеством, некой аморфностью, мельтешением, «всеобщением», некой – при всей изменчивости облика и поведения – безликостью богача, его мелкими эгоистическими устремлениями, а это характеризует и общество, где он «герой и душа». Показательно, что в повествовании нет «музыки сфер», сопровождавшей появление Мельмота Скитальца, и той особой таинственной атмосферы, которая нагнеталась в упомянутых произведениях Метьюрина и Гофмана.

У Мельгунова мистическое рассматривается в достаточно будничном, иногда даже явно бытовом плане, и, хотя отчетливо связано с основами изображаемого мира, вряд ли способно их поколебать. «Дух-соблазнитель» в современной (подчеркивает автор) действительности попросту зауряден, несмотря на свои особые качества. Даже обман, посредством которого магнетизер завладевает Глафирой, мало чем отличается, в конечном счете, от женитьбы богатого старика на молоденькой девушке. В этом плане «демонизм» Вашьядана может быть истолкован как проявление и некой неизвестной науке гипнотической (или магнетической) силы, и темной, оборотной стороны общественного устройства, изначально – самого миропорядка, который создан «извечным» столкновением сил Добра и Зла, их противоборством с начала и до конца человеческого мира.