Петербургский текст Гоголя

Наконец, в литературе того времени «демонический» тип был широко представлен изображениями демонической личности, байроническим героем. По своей трагической (зачастую – невольной, фатальной) вине такой герой отчужден от общества, которое он превосходит нравственно, своими пламенными страстями противоречит общепринятой морали, принося горе и страдание окружающим, и отличается, как правило, высоким уровнем рефлексии и необычной внешностью. Разрыв с людьми, бегство от цивилизации (уединение или путешествие) и – как следствие – сугубо личностные, эгоцентрические устремления героя имеют отнюдь не мистическую, а социально-психологическую мотивацию, в той или иной мере отражающую действительные общественные противоречия[599]. Но хотя деятельность героя не обнаруживает ничего сверхъестественного, ее установки содержат «демонический» план «неприятия всего сущего порядка вещей <…> Это действительно месть всему человечеству, всему миру, и в его лице – Богу»[600]. На основании этого можно сказать, что если «демон» и «бес», обнаруживая соотнесенность с мифологическими образами, выступали в произведении как извечное наказание мира, воплощение мирового Зла, то демоническая личность как герой Нового времени выступает мерой наказания сложившегося исторически общества и миропорядка, мерой того, какова цивилизация, насколько она соответствует природе самого человека.

Приведенная нами классификация литературного «демонического типа» на самом деле не только схематична, но и в достаточной мере абстрактна, условна, ибо в «чистом виде» ее градации были представлены весьма редко. Обычно они были осложнены какими-нибудь вариативными типологическими изменениями. Например, характеризующие «демона» или «беса» черты зачастую сближались с приметами демонической личности. А умножение в массовой литературе вариантов байронического героя привело к тому, что его конституциональные внешние приметы стали признаком штампованного романтического портрета, примерам коего несть числа в произведениях 1820–1830-х и даже 1840-х гг. По этому поводу Гоголь в «Мертвых душах» иронически заметил, что писателю «гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со всей руки на полотно, черные палящие глаза, нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как огонь, плащ – и портрет готов…» (VI, 23–24; ср. в повести «Портрет» описание внешности Черткова: «…глаза сверкали почти безумно; нависнувшие брови и вечно перерезанный морщинами лоб…» – III, 425).

Освоение «демонического» типа в русской литературе 1820–1830-х гг. шло не только «вширь», но и «вглубь»: имело свою эволюцию в пределах творчества отдельного художника, проявлялось в созданных им образах героев разных времен и народов. Назовем лишь главных героев «южных поэм» А. С. Пушкина, а затем Сильвио в повести «Выстрел», Мефистофеля, Германна в повести «Пиковая дама»; Владимира Сицкого в исторической повести «Изменник» А. А. Бестужева-Марлинского; героя ранней прозы М. Ю. Лермонтова[601] и др.

В творчестве Н. В. Гоголя начала 1830-х гг. ярким примером «демонического» типа может служить колдун из повести «Страшная месть» (1832), единственный герой, который не имеет своего имени в авторском повествовании. Старик питает ненависть ко всему живущему, убивая своего зятя, а потом внука и дочь, к которой испытывает преступную кровосмесительную страсть. В изображенном патриархальном мире, со всей его строгой регламентацией, колдун не может найти себе места в сообществе людей. Он им чужд своим истинным обликом (у всех глаза карие – зеленые у колдуна, горб, звериный клык изо рта), чувствами, образом жизни, привычками, верой, которой, видимо, нет аналогов в том мире. Даже нападая вместе с ляхами на козаков, герой действует отдельно, преследует свои цели.

Но в конечном итоге он оказывается не властен над собой и не способен мотивировать свои поступки – они предопределены проклятием, которое тяготеет над его родом за страшное древнее преступление. Именно в далеком прошлом начинается длинная родословная цепь, что должна пресечься на колдуне, и он «скован» ею от рождения до ужасного конца, хотя об этом и не подозревает. Тем самым колдун лишен свободы волеизъявления, так как он родовым проклятием предназначен на роль «злодея, какого еще и не бывало на свете!» (I, 281), то есть заранее отлучен от Добра, отдан темным силам.