Петербургский текст Гоголя

Поэтому, хотя колдун имеет родственные отношения и формально (согласно своему возрасту и происхождению) занимает определенное общественное положение, но обществу он фактически не принадлежит, ибо изначально противопоставлен высоким народным устремлениям, которые определяют эту героическую эпоху. И воздействовать на них колдун может лишь опосредованно – с помощью внешних по отношению к национальному миру сил (чародейство, сговор «продать католикам украинский народ и выжечь христианские церкви»), отчасти сохраняя прямое влияние в пределах своей семьи или на «отделившихся» от общества (убийство отшельника). Такая обособленная позиция героя обусловливает видимую свободу его перемещений и метаморфоз, его презрение к внешним, пространственным преградам и оковам. По мере повествования это же предстает все большей «внутренней» несвободой – зависимостью движущейся, творящей зло марионетки: так, бессмысленны последние целенаправленные действия колдуна в поисках убежища. В изображенном мире по-настоящему свободны герои, исполняющие свое человеческое (для Гоголя – естественное, христианское) предназначение, которое в то время соответствовало народным устремлениям. Именно такой миропорядок сам по себе отвергает «бесовское».

Действующий в обществе «бес» оказывается с ним почти «неслиянным» и принимает закономерное возмездие тоже не от общества. При этом в повести гиперболизированы и черты Зла, воплощенного в образе колдуна, и внутреннее единство противостоящей ему народной жизни (впрочем, в ней уже возможны разлад, разобщение). И здесь изображению «демонического» присущи некоторые особенности. Во-первых, ограниченность и непроизвольность действий героя предопределены родовым проклятием. Во-вторых, рассказчику и читателю в некоторые моменты становится доступен внутренний мир злодея как существа, фатально обреченного на Зло не по своей вине, что сопоставимо с общечеловеческим трагизмом (ср. доступность внутреннего мира Катерины, которая мучительно переживает и родовую, и собственную вину). В-третьих, противостояние колдуна и общества осложнено в повести героем – «демоном».

Здесь «демон» – жертва братоубийственного преступления, «богатырь с нечеловеческим ростом», который «скачет под горами, над озерами, отсвечивается с исполинским конем в неподвижных водах, и бесконечная тень его страшно мелькает по горам <…> И, сонный, держит повода; и за ним сидит на том же коне младенец паж и также спит и, сонный, держится за богатыря» (I, 272). Именно этот образ, окутанный романтической тайной, возникает, когда «вдруг стало видимо далеко во все концы света» (I, 275). Именно у «богатыря» появляются особый взгляд и «дикий смех» при расправе над колдуном. Этот призрачный, как бы слившийся с горами «богатырь-рыцарь» противопоставлен растущим в земле мертвецам: главе и потомству проклятого рыцарем рода – и действующему в национальном мире «бесу».

Истолкование «демонизма» в данном случае гораздо ближе к традиционно-мифологическому как результату свободного волеизъявления. За ужасное преступление его жертва просит у Бога, по обычаям своего времени, столь же ужасную казнь для убийцы, для своего названного брата Петра. И эта посмертная месть вступает в противоречие с христианским принципом смирения и всепрощения, фактически увеличивая меру Зла на земле. Желание героя исполняется, но Бог (Ему одному принадлежит право воздать «каждому») наказывает и «гордыню жертвы» – отлучением от небесного и земного мира, вечным одиночеством. Но тем самым за жертвой преступления признается определенное право на такой сверхчеловеческий накал страсти, поражающий самого Бога: «Страшна казнь, тобою выдуманная, человече!» (I, 282).

«Демонизм» воспринимается в повести через взаимосвязанные историко-эстетические и этические категории народного сознания: мифологии[602], фольклора [II, 545–546], средневекового эпоса («богатырь-рыцарь»). В приведенной легенде Пётр сопоставлен с Каином и Иудой, а представления христианской мифологии совмещены с языческим поверием о наказании для нарушившего законы рода. В повести изображение колдуна-чародея-«антихриста» национального масштаба включает фольклорные черты оборотня, полузверя (имеет клык, исчезает, «зашипев и щелкнув, как волк, зубами», проявляет звериную жестокость, кровосмесительную страсть), а это, в свою очередь, также восходит к дохристианской мифологии. Подобная историко-эстетическая перспектива позволяет оценить «демонизм» как отпадение – в той или иной степени – от человеческого (призрачный гигантский всадник, колдун-«антихрист», мертвецы, которые ожесточенно, как животные, грызут своего потомка), но сам художественный конфликт сохраняет характерные средневековые черты и особенности.