Петля Арахны (СИ)

Первый год Фрэнку нелегко давалось привыкнуть к здешним условиям: постоянной сырости, полумраку, зловонным ароматам узких коридоров, которые, так сильно, казалось, впитались за сотни лет в каменные стены башни, что были неистребимы ни какими средствами, хоть магическими, хоть нет. Самым неприятным же для Фрэнка, к его собственному изумлению, оказался внутренний двор, где ему временами доводилось дежурить. Когда один из стражников, ещё в самом начале его службы, только обмолвился, будто бы мертвецы здесь выходят погулять ночами — Фрэнк не поверил. Он решил, что «старший» товарищ просто подшучивает над ним таким образом, однако, когда в первое же его самостоятельное дежурство во внутреннем дворе башни мертвецы и правда стали выползать из-под земли друг за другом — Фрэнк заплакал.

Скажи ему до тех пор, хоть кто-нибудь, что он — человек, прошедший две магические войны, и сражавшийся, не зная страха, с самыми опасными приспешниками Волдеморта, расплачется, как неоперившийся юнец, оставшись ночью в одиночестве в саду Азкабана — он бы, пожалуй, плюнул этому наглецу в лицо… Однако, оказавшись там и испытав на себе весь ужас этого проклятого всеми богами места, Фрэнк уселся на рассвете на каменных ступенях, едва держа в обессиленной руке палочку, и всхлипывал почти как маленький, стирая дрожащими пальцами то и дело набегавшие на глаза слёзы.

Самым ужасным во всём его положении было то, что Фрэнк не мог отсюда уйти. Он просто не мог бросить эту работу, потому как ничего другого кроме как служить — не умел, а на плечах его, ко всему прочему, лежали теперь заботы о двух его болевших уже стариках, да и жалование в Азкабане превышало его прежнюю зарплату практически втрое. И Фрэнк остался, совершенно не понимая, однако, как кто-то мог находиться здесь по доброй воле, а потому и страшно дивясь всякому частому посетителю.

Она была не исключением. Когда Фрэнку впервые довелось встретиться с ней лицом к лицу в этих стенах, он не поверил своим глазам. К тому моменту он проработал в Азкабане должно быть уже месяца три. Фрэнк помнил тот момент, когда она вошла в холл, в своей тёмно-бордовой мантии и плотной вуалетке на глазах; прочие стражники приветствовали её так, словно она заходила к ним на чай каждое воскресенье, а потом Фрэнка попросили проводить её, и она, робко улыбаясь, спросила его имя.

— МакКиннон? — подобно эху вторила ему она, когда он представился.

— Так, точно миссис Малфой, — бросил он в ответ, открывая тяжёлую металлическую дверь, ведущую в комнату для свиданий, где она встречалась в тот день с одной из своих старых подруг — такой же женой грязного Пожирателя, какой была и сама.

Фрэнк, надо сказать, относился к Нарциссе тогда ни чуть не лучше, чем к этим увядавшим день за днём в темницах Азкабана несчастным созданиям, полагая, что и она была в некотором роде достойна их участи. Долгие годы наблюдений за Люциусом и всей его семьей, сложили невольно в голове Фрэнка определённый образ Нарциссы. И получившийся в конце концов портрет нельзя было назвать безобидным.

Хотя миссис Малфой и не имела на своей руке чёрной метки, её нередко можно было заметить за проявлением далеко не самого обаятельного поведения. С простыми людьми Нарцисса всегда разговаривала свысока, а её скандалов, которые она любила устраивать в общественных местах, боялись служащие всех хоть сколь-нибудь заинтересованных в клиентах подобного уровня заведений. Всё это для Фрэнка было бы, однако, совсем неважно, не будь Нарцисса столь близкой родственницей целого ряда Пожирателей, причастных к смертям десятков ни в чём не повинных людей, в том числе и Марлин. А потому, дабы не высказать ненароком этой благородной даме в лицо всё, что Фрэнк думал о ней, поначалу он её несколько сторонился. Она же, напротив, будто и не замечая его недружелюбного расположения, бывала с ним приветлива, и любопытство Фрэнка, которое он в действительности испытывал к Нарциссе по старой памяти, одержало очень скоро над ним верх, заставив заговаривать с ней всякий раз, пока они шли вдвоём по узким коридорам Азкабана.

Вопреки существовавшим у Фрэнка когда-либо предубеждениям, Нарцисса на удивление оказалась весьма приятной в общении женщиной. Она была воспитана, спокойна и рассудительна; искренне любила сына и тактично, сколь же и многозначительно молчала о муже. С ним она вступила тогда уже в бракоразводный процесс, и Фрэнк, немало знавший о произошедшей в их семье неприятной ситуации, позволил себе в какой-то момент подумать даже, что Нарцисса, возможно, никогда и не любила Люциуса, но лишь терпела его все эти годы из необходимости соблюдать принятые в их закоснелом обществе приличия.