Петр I

«Камрат, – сказал он (царь почти всегда называет меня камратом), – от всего сердца прощаю вам то, в чем вы, быть может, предо мной виноваты, но и вы должны простить меня, если я в чем-либо провинился пред вами, и более про то не вспоминать». Обращался он ко мне совсем как к равному.

И таким образом этот неприятный инцидент был вполне улажен, а затем мы сызнова принялись весело пить. Более подробный отчет об этом деле я не замедлил сообщить в тот же день шифром тайному советнику Сегестеду, не затем, чтобы жаловаться, ибо вопрос, как сказано, был исчерпан, но множество посторонних лиц были свидетелями вчерашнего происшествия, и оно чрез них несомненно огласилось бы, а потому, не признавая за собой вины во всей этой истории, я опасался подать своим молчанием повод к предположению, что я хочу ее скрыть ввиду будто бы моей виновности.

Позднее я узнал, почему царь не хочет принимать от меня никаких отговорок, когда таким образом принуждает меня пить. Некто, из личного расчета, искал поселить неприязнь между мной и царем и вызвать его немилость ко мне, дабы тем помешать исполнению дел, возложенных на меня королем. Для этого лицо сие уверило царя, что, собственно, я могу пить, только не хочу, и что нередко притворяюсь пьяным, чтобы меня больше не поили и чтобы мне удобнее было подслушивать других. На одном собрании царь подошел ко мне и поднес большой стакан вина, очень прося его выпить. Я был уже сильно пьян и, ссылаясь на это обстоятельство, стал отмаливаться. Но царь сказал, что это чаша моего короля и прибавил, что я не верный слуга ему, если ее не выпью. Вследствие таковых слов я, несмотря на весь свой хмель, принял стакан и выпил его. На основании этого царь утвердился в своем мнении обо мне и тут же сказал сидевшим возле него лицам – бывший в их числе один мой приятель впоследствии передал мне это, – что когда провозглашается здоровье моего короля или когда мне самому хочется пить, то я пить могу, когда же он, царь, меня об этом просит, я отказываюсь. С тех пор он так и остался при убеждении, что на самом деле я выносливее, чем хочу это показать. <…>

Июнь

<…>

16-го. <…> В этот же день из-под Выборга получено известие, что русские с первого же дня, как принялись обстреливать город, открыли в его валу такую широкую брешь, что в нее мог бы пройти батальон в боевом порядке. Лицам, заведующим осадой, успех этот достался легко, так как перед своим отъездом из-под Выборга царь, осмотрев в два приема во время приостановок военных действий все в траншеях, каждого научил, как ему взяться за дело – генерал-адмирала, инженеров и артиллерийских офицеров, ибо он весьма прозорлив, отлично все знает и имеет верный взгляд на все. Нет сомнения, что без его указаний все было бы сделано навыворот. Вообще всякая мера, военная или гражданская, должна быть обсуждена царем. Он и сам это видит и прекрасно сознает. Нередко, когда в доверительных беседах между мной и ним речь заходила о счастии и подвигах великих государей, царь отдавал справедливость многим правителям и государям, в особенности королю французскому, говоря, что они заслуживают величайшей славы и что ввиду их великих деяний отнять ее у них нельзя, но, прибавлял он, большая часть этих государей, в том числе и французский король, обязаны своими успехами многим разумным и смышленым людям, состоявшим у них на службе. Советами таких людей они могли пользоваться во всех, даже в наиважнейших государственных вопросах, между тем как он, царь, с самого вступления своего на престол в важных делах почти что не имеет помощников, вследствие чего поневоле заведует всем сам. Ему-де приходится обращать скотов в людей (скотами царь называет природных своих подданных) и предводительствовать ими в войне с одним из могущественнейших, мудрейших и воинственнейших народов в мире. В сущности, это справедливо, и остается только удивляться, с одной стороны, уму этого человека, правящего всем самолично, с другой – природным его силам, благодаря которым он без утомления выносит все заботы и труды, выпадающие на его долю. <…>

Июль