Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

— Превосходно, — улыбался с подушек Петр Ильич. Кончиками пальцев он касался изящной, тонкой и прохладной руки юноши. Как она напоминала руку маменьки — «а я всегда хочу быть с маменькой».

— А как сегодня твое сердце? — спросил Владимир с лукавой улыбкой.

— Ты, конечно, надо мной смеешься, — Петр Ильич с трудом придавал лицу строгое выражение. — С моим сердцем все в порядке.

— А вчера вечером ты снова утверждал, что оно чуть ли не совсем останавливается, — строго выговаривал Владимир, поглаживая руку Петра Ильича.

— Да, — ответил Петр Ильич, — вчера оно ужасно болело. Иногда оно вдруг останавливается, причем сразу на несколько минут. Но сегодня оно бьется вполне исправно.

— Ты, наверное, как всегда, сначала будешь читать Библию, а потом работать в саду? — спросил Владимир, на шаг отступая от постели.

— Разумеется, — ответил Петр Ильич, — именно так я и сделаю.

— Дурацкая привычка, — рассмеялся Владимир, который теперь стоял посреди комнаты. Одет он был для садовых работ. Поверх брюк и рубахи он повязал грубый синий льняной передник. Темные волосы его необычно плотно прилегали к голове — он успел сунуть голову под холодную воду.

— Очень даже благообразная привычка, — с достоинством произнес Петр Ильич, усевшись в постели. — А вот глупо — тебе ни во что не верить.

До первого завтрака они взяли себе в привычку работать в саду. Всегда находилось что пересадить, прополоть, полить или окопать. Орудуя лопатами, граблями и лейками, они обычно вместе пели, седой бородач и юный племянник. Они дуэтом импровизировали на тему итальянских, немецких и французских опер, иногда лирических, иногда воинственных. Но сегодня поливка и прополка сопровождалась русскими народными мотивами. Худощавый Владимир в своем синем переднике расхаживал между клумбами на длинных ногах, как молодой жеребец, и торжественно выводил:

Шел Андрюша погулять, погулять,
Серых уток пострелять, пострелять…

До чего же наши девки хороши,

Так пригожи, хоть картины с них пиши,
Только всех пригожей Марьюшка-краса,
У нее до полу русая коса…

Серые утки и Марьюшка-краса рассмешили и Боба, и Петра Ильича. Петр Ильич в верблюжьем халате, склонившись над розовым кустом, затянул своим низким голосом балладу:

Во стольном было городе во Киеве,
У ласкова князя у Владимира,
Как было пированье — почестный пир
На многие князи, на бояры,
На всех тех гостей званых-браных,
Званых-браных гостей, приходящиих.
Все на пиру наедалися,
Все на честном напивалися,
Все на пиру порасхвастались:
Иной хвалится добрым конем,
Иной хвалится шелковым портом,
Иной хвалится сёлами со присёлками,
Иной хвалится городами с пригородками,
Иной хвалится родной матушкой,
А безумный хвастает молодой женой.

— Еще пара таких мелодий, и у нас получится русская народная опера в стиле «Могучей кучки», — смеялся Владимир. Тут на террасе появился Алексей и позвал обоих господ, младшего и старшего, на завтрак.

Петр Ильич похлопал племянника по плечу:

— Ну Владимир Красно Солнышко, поди! Да за завтраком силенок не щади! — И рука об руку они через сад, через усыпанную гравием площадку направились в дом.

После завтрака Боб с толстыми книгами устроился на садовой скамье. Пьер работал в музыкальной комнате. Это стало для него почти обрядом: во Фроловском ни один день не должен был пройти бесплодно — даже сегодня, в последний день с Бобом, о чем он, между прочим, запретил себе думать, он намеревался работать. Петр Ильич искал забвения в партитуре «Пиковой дамы». Но удалось ли ему забыться? У рояля он высидеть не смог, встал, прошелся по комнате, остановился у окна. За окном он увидел своего Владимира на грубо сколоченной скамье в прозрачной, дрожащей от ветра тени кустарника. Юноша подтянул левое колено к подбородку, упираясь каблуком сандалии в край скамьи, охватив рукой голень. В правой руке он держал книгу. На высоком, гладком лбу его играли отблески солнечного света, а веки и мягкие очертания овала его склоненного лица были в тени.

Петр Ильич из окна рассматривал устроившегося на садовой скамье Владимира, своего родного и такого близкого Боба. Какими будут дни, не разделенные с тобой? День без тебя — это грех…