Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

— Может быть, она действительно мрачнее и тоскливее, чем тебе кажется, — ответил молодой Владимир серьезно. Он продолжал говорить; его красивый, чувственный рот оживился. Петр Ильич с удовольствием его слушал, хотя в большинстве случаев уже наперед знал, что будет сказано. Он любил эту вдохновенную, беглую речь, сопровождаемую настойчивыми, немного неловкими жестами, и этот блеск мягких, золотистых глаз молодого Владимира, когда тот был чем-то особенно возбужден. Он восклицал: — Это общество невозможно ни очернить, ни оклеветать! В нем царит несправедливость, его единственный закон — это эксплуатация и порабощение!

Он несомненно многое почерпнул из своих толстых книг, из французских романов и запрещенных политических брошюр, напечатанных в подпольных типографиях. Его не оставляли равнодушным и нередко полностью захватывали крайние политические настроения, в его юном сознании царила вдохновенная неразбериха.

Если бы его всерьез спросили, действительно ли он хочет изменения существующего строя, хочет ли он переворота, он, наверное, впал бы в замешательство. Он был честным юношей и вынужден был бы признать, что самому ему, выходцу из хорошей семьи, любимому племяннику знаменитого композитора, сетовать было не на что. Человеку свойственно только до определенной степени игнорировать собственные интересы. Владимир не был активным революционером, не принадлежал ни к какой организации. Тем не менее он находился под воздействием революционных идей, объединяющих в себе элементы нигилизма и анархизма с социалистическими элементами. Юноша верил в механический прогресс, определяемый верховной каузальностью, но желал его революционного ускорения, насильственной интенсификации. Это ускорение означало бы кровавую катастрофу, великий пожар, отмену и полное уничтожение существующего порядка — манящая и устрашающая перспектива, о которой не принято было задумываться. Новый строй занимал в сознании юноши значительно меньше места, чем блаженный хаотический беспорядок, то есть сама революция, которая ему предшествует.

В этом беспокойном, возбужденном сознании смешались старославянские представления с идеалами якобинцев, восторженный патриотизм смешался с интернационализмом, энтузиазм которого в основном принадлежал Франции. Его материализм, порожденный поверхностным чтением Маркса и Дарвина, страдал излишней склонностью к лирике, как и вся его спутанная, построенная на недопонятых терминах и пламенных чувствах болтовня. Юноша верил в то, что говорил, но это не мешало ему тут же забыть сказанное. Были дни и недели, когда он вместе с безобидными приятелями полностью предавался развлечениям и мелким удовольствиям повседневной жизни, совсем не думая об общественном строе и его будущем. Но были и часы, когда тоска лишала его последних надежд на более иль менее положительное решение индийского вопроса. Тогда тоскующему сердцу его казалось, что проклятие жизни может быть отвращено только ценой самой жизни, а никак не улучшением общественного строя. Тогда перед ним вставал вопрос: как жить после подобного открытия? «Почему мы делаем такие открытия и почему мы так сильно их переживаем? Наверное, новое поколение сильных людей, которому предстоит строить будущее, не будет этого осознавать и переживать. Но я принадлежу к проклятому классу и к потерянному поколению».

Однако и такие настроения быстро проходили. Они были так же мимолетны, как и порывы легкомыслия или бунтарства. Молодое сердце было открыто для всякого рода воздействий, оно откликалось на луч света, порыв ветра, звуки и запахи, поэтому настроение его утром было одним, днем уже совсем другим, а к вечеру оно снова менялось. При этом чувства его всегда были сиюминутными, глубокими и совершенно искренними.

Петр Ильич любил наблюдать эти переливы чувств, стремительный переход от возмущения к нежности, от нежности к тоске, от тоски к легкомыслию, как наблюдают игру красок на поверхности озера, над которым солнечный свет то и дело затмевают облака. Ему казались трогательными внутренние порывы юности, всплески чувств, беспечная радость и искренняя печаль, которым он был свидетелем, хотя тематика, занимавшая юношу, была ему чужда и даже в какой-то мере безразлична.

Петр Ильич наивно верил в «прогресс» как в вещь необходимую и важную, доверяя его другим и не особо им интересуясь. Когда Владимир заводил речь о деспотизме, о страшной несправедливости, Петр Ильич застенчиво возражал:

— Но ведь мы не в Средние века живем! Ни инквизиции, ни крепостного права уже не существует… — на что Владимир только смеялся:

— Ты не знаешь методов работы нашей тайной полиции, они ничуть не лучше инквизиции. И неизвестно, насколько беднота в наше время живет лучше рабов и крепостных!