Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония

«Вершиной мироздания» были пятеро щенят, всего несколько дней назад впервые увидевших белый свет во Фроловском, вернее, еще не совсем увидевших белый свет, поскольку глаза их не вполне открылись и не переносили яркого света. Алексей принес их в небольшой корзинке, выложенной мягкой зеленой шерстяной тканью. На этой подстилке новорожденные лежали, как на лужайке, прижавшись друг к другу, образуя бархатный коричневый комок, из которого что-то выглядывало и принюхивалось.

— Какая прелесть! — Петр Ильич был до глубины души тронут и в высшей степени очарован этим зрелищем. — Они еще восхитительнее цветов! Вот так, в корзинке, они декоративнее всякой клумбы!

Он склонился над ними, и Владимир последовал его примеру.

— Я хочу взять на руки по крайней мере троих! — заявил Петр Ильич. — Я старше и заслужил привилегии. А тебе достанутся в лучшем случае двое, мой юный Боб!

И они оба запустили руки в мягкий коричневый клубок, из которого были извлечены слепые, барахтающиеся существа. Петр Ильич прижал троих из них к щеке и к шее, а Владимир положил двоих оставшихся себе на колени.

— Какие у них мягкие лапки! — растроганно ворковал Петр Ильич. — Прислушайся к их прелестному дыханию!

— А теперь пора посмотреть, что пишут в газетах и письмах, — объявил Боб и начал читать вслух. Правой рукой он придерживал бумаги, а левой поглаживал шелковистый мех щенят.

Письма были от агентов из Берлина и Парижа, а один из них, особенно деловой и предприимчивый, даже написал из Нью-Йорка. Он призывал Чайковского совершить большую гастрольную поездку по Соединенным Штатам.

— Ты что, действительно хочешь поехать в Америку? — спросил Боб.

Петр Ильич лениво потянулся.

— Ну не знаю… Если бы ты согласился меня сопровождать…

Боб рассмеялся, уже вскрывая следующие письма. Одно от издателя Юргенсона, одно от руководства Императорского театра, одно от дирекции оперного театра в Тифлисе.

— Очень мило с их стороны так живо беспокоиться о моей персоне, — сказал разомлевший Петр Ильич, — но у меня нет никакого желания разъезжать по всему свету подобно циркачу. Мне и здесь хорошо… — И он проводил довольным взглядом дым своей сигареты.

Одно из писем Владимир открывать не стал.

— От госпожи фон Мекк, — сказал он, передавая письмо Петру Ильичу.

Тот сразу распечатал его. Письмо оказалось очень длинным. В это время Боб развернул газеты. Петр Ильич подписывался на парижские и петербургские новости.

— Что ставят в Парижской опере? — поинтересовался Пьер, глядя поверх письма госпожи фон Мекк.

— Я читаю речь немецкого кайзера, — ответил Владимир. — Интересно, какой политический курс выберет этот вспыльчивый молодой человек после отставки Бисмарка?

— Чем только ты не интересуешься, мой смышленый дружок! — улыбнулся Петр Ильич.

— Похоже, Франция намеревается с нами сотрудничать, поскольку наш договор с Германией не был продлен, — сообщил Владимир, не отрываясь от своей газеты.

— Ой, — неожиданно воскликнул Петр Ильич, роняя письмо госпожи фон Мекк. — По-моему, у него глаза открылись! — Он не имел в виду ни кайзера Вильгельма, ни царя, ни президента Третьей французской республики, а скорее одного из щенят, которого прижимал к своей шее.

Владимир тут же вскочил с места. Он непременно должен был убедиться, действительно ли у зверюшки прорезалось зрение. Он наклонился над Чайковским, обняв его за плечи.

— Он на меня посмотрел, — утверждал Петр Ильич, — и никаких сомнений быть не может, он выразительно на меня посмотрел!

Владимир смеялся, и смеющееся лицо его было совсем рядом с лицом Петра Ильича. Тот вдруг ощутил испуг. «Что это? — вопрошало его испуганное сердце. — Этого просто быть не может. Неужели это и есть мгновение полного счастья?»

До ужина Владимир был занят журналами, а Петр Ильич — корреспонденцией. Стол пришлось накрыть в доме, так как во второй половине дня с болотистых полей поднялся туман, воздух стал влажным и прохладным. Алексей снова с сосредоточенным выражением лица подавал любимые блюда молодого господина.

После ужина Боб сказал:

— А теперь хорошо бы поиграть в мяч.

— Но ведь уже темно, — возразил Петр Ильич, — мяча будет не видно.

Они все-таки попробовали играть. Петру Ильичу нравилось смотреть, как Владимир двигается с мячом, его умиляли неловкие и в то же время грациозные прыжки племянника и его смешные выкрики, когда мяч пролетал над ним, — вопли бурной и безудержной радости. Игра превращала серьезного юношу в непосредственного ребенка.

Резиновый мяч был уже почти неразличим в белесых сумерках, и было решено возвращаться в дом.

— Давай музицировать, — предложил Владимир. — На прощание я хочу еще раз услышать Моцарта. — Он впервые упомянул свой приближающийся отъезд, да и то с наигранной небрежностью. Петр Ильич вздрогнул.

Алексей зажег свечи на рояле. В нотном шкафу нашли партитуру «Похищения из сераля».

— Это единственная опера, которую мы еще не разбирали, — заметил Петр Ильич. В эти благословенные четыре недели они часто по вечерам играли Моцарта.