Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

Лионская тюрьма святого Павла, в которой содержались анархисты во время процесса и первое время после него, считалась образцовой. Узники размещались в камерах-одиночках, а само здание было спланировано так, чтобы было легче подавить возможный бунт. Тюрьма, выстроенная в форме звезды, вспоминал Кропоткин, занимала «огромное пространство, окруженное двойным поясом высоких каменных стен… Пространство между лучами звезды заняты маленькими, вымощенными асфальтом двориками. Если позволяет погода, заключенных выводят сюда на работы. Главное их занятие состоит в приготовлении шелковых оческов. В известные часы в дворики выводили также множество детей, и я часто наблюдал из моего окна эти исхудалые, изможденные, плохо кормленные существа, представлявшие скорее тени детей». Камера, в которой сидел Кропоткин, была размером три на два метра; в ней имелись чистая «железная кровать, небольшой столик и маленький табурет, все наглухо прикрепленные к стенам». Помещения были грязны и изобиловали клопами. «Каждый арестант должен сам чистить свою камеру, то есть он спускается утром на тюремный двор, где выливает и моет свою "парашу", испарениями которой он дышит в продолжении всего дня». Поскольку обвиняемые еще не были осуждены, им оставили право сохранить гражданскую одежду, получать пищу из ресторанов и нанять за деньги камеру большего размера, где Петр Алексеевич продолжал писать статьи для «Британской энциклопедии» и «Всеобщей географии», Nature и журнала Nineteenth Century[887].

Суд в Лионе начался 8 января 1883 года. На скамье подсудимых оказались пятьдесят два анархиста, обвиненных в подстрекательстве к убийствам и поджогам, организации взрыва и принадлежности к Интернационалу, запрещенному во Франции (еще четырнадцать судились заочно). Среди них был «цвет» анархистского движения: Кропоткин, рабочие Жозеф Бернар (1856–1908) и Туссен Борда, Эмиль Готье и другие. Как ни старались свидетель обвинения – начальник лионской тайной полиции и прокурор, доказательств причастности обвиняемых к широкомасштабному заговору, волнениям в Монсо-ле-Мине и взрыву в Лионе представить не удалось. Анархисты защищались великолепно и превратили суд в настоящую трибуну для обличения государства и капитализма. «Этот процесс, во время которого были произнесены воспроизведенные всеми газетами блестящие анархистские речи такими первоклассными ораторами, как рабочий Бернар и Эмиль Готье, и во время которого все обвиняемые держались мужественно и в течение двух недель пропагандировали свое учение, имел громадное влияние, расчистив ложные представления об анархизме во Франции, – свидетельствовал Кропоткин. – Без сомнения, он в известной степени содействовал пробуждению социализма и в других странах… В состязании между нами и судом выиграли мы. Общественное мнение высказалось в нашу пользу»[888].

Отвечая на вопросы обвинения, Петр Алексеевич держался твердо и бескомпромиссно. Он отказал говорить о своих действиях за пределами Франции, но признал свои анархистские убеждения и участие в издании Le Révolté. Выдвинутые против него и его товарищей обвинения он отверг и, наоборот, своими вопросами заставил главу лионской полиции признать, что Интернационала во Франции не существует[889].

В последний день процесса, 19 января, молодой анархист Фредерик Трессо (1861–?) от имени сорока семи обвиняемых зачитал знаменитую декларацию, в которой публично объяснялось, «что такое анархия, кто такие анархисты». Текст был составлен Кропоткиным. Мы – это тысячи трудящихся, которые требуют «абсолютной свободы, ничего, кроме свободы, всей свободы», говорилось в заявлении. Каждый человек имеет право делать то, чего он пожелает, и не делать того, чего он не хочет, – право без всяких искусственных ограничений удовлетворять все свои потребности, считаясь лишь с естественными пределами и потребностями ближних. Эта свобода несовместима, далее, с существованием какой бы то ни было власти человека над человеком, будь она монархической или республиканской. Зло коренится не в той или иной форме правления, но в самом принципе авторитета, и потому анархисты стремятся заменить государственное управление свободным соглашением между людьми. Но свобода, говорилось затем в декларации, невозможна без равенства, поэтому общественный капитал не должен оставаться в руках немногих, в руках частных собственников, – он призван принадлежать всему обществу, всем его членам вместе: «от каждого по его способностям, каждому по его потребностям». «Мы требуем хлеба для всех, работы для всех, для всех также независимости и справедливости!»[890]