Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

Чтобы не волновать старика, который выглядел больным и усталым, но все равно как будто светился, Гольдман и Беркман решили не напоминать ему о разногласиях в оценках Первой мировой войны. Они говорили в первую очередь о положении в России, и Кропоткин, старавшийся выражаться с осторожностью, сказал собеседникам знаменательные слова: большевики продемонстрировали, «как не следует делать революцию»[1825].

Затем Эмма попросила Софью Григорьевну и Беркмана занять английских гостей и поговорила с Кропоткиным наедине, по-русски. В ходе этого разговора тот с большей откровенностью высказал свое мнение о российской революции. По его словам, она открыла дорогу для глубоких социальных преобразований, но натолкнулась на препятствия в виде большевистской диктатуры. Большевики, говорил он, пришли к власти на волне революции, перехватив лозунги, которые выдвигали сами рабочие и крестьяне. Завоевав их доверие, затем они подчинили революцию интересам своей партийной диктатуры и парализовали всякую общественную инициативу снизу. «Он ответил, что так бывает всегда, когда дело касается марксизма. Предвидя опасности этого учения, он предупреждал о них практически в каждой своей работе»[1826], – вспоминала Гольдман.

Большевики – насквозь порождение этого учения. «Они политиканы и, как таковые, заинтересованы только в закреплении своего политического государства»[1827], – отмечал Кропоткин. По словам Гольдман, корни преступлений большевиков он видел в «иезуитском духе» марксистских догматов: «…большевики отравлены им насквозь, их диктатура уже превзошла всемогущую инквизицию, а их власть укрепляется благодаря не скупящимся на угрозы европейским правителям»[1828].

Он рассказывал о помехах для кооперативного движения, всеобщей депрессии, преследованиях, подавлении всякого инакомыслия, нужде и страданиях народа, сетуя на то, что большевики дискредитируют социализм и коммунизм. Для преодоления экономической разрухи он считал необходимым освободить общественную инициативу: «Если бы массам позволили принимать участие и направлять революцию, если бы им позволили приложить их инициативу и творчество к делу реорганизации России, мы теперь не были бы обречены на разруху и смерть»[1829].

Эмма Гольдман спросила Петра Алексеевича: почему он не высказывается публично против злоупотреблений властью? Он отвечал, что, во-первых, в России не существует возможности свободно говорить и писать, а во-вторых, он не считает возможным делать это в условиях, когда на Россию ополчились объединенные силы европейских капиталистов. И цели их далеки от идеалов свободы и равенства…[1830]

Единственным возможным для российских анархистов направлением деятельности в условиях большевистской диктатуры Кропоткин в беседе с американскими анархистами назвал «работу, полезную непосредственно народным массам»[1831]. Он переживал все происходящее и сокрушался. Ведь ни он, ни его последователи не сумели предотвратить эту диктатуру, даже предвидя это и даже критикуя идеи ее будущих создателей: «30 лет подготовлялось то, что происходит теперь, и против этого направления работали только наши, архискромные силы, и те не умели объединиться! И те не оценивали силы социал-демократического централизаторства и верить не хотели в близость возможного сотрясения…»[1832]

* * *

1920-й, последний год жизни Кропоткина, стал для него «годом визитов».

В дмитровском доме гостят родственники анархистов Александра Шапиро и Александра Атабекяна… В июле к Петру Алексеевичу снова приехали Гольдман и Беркман…

Старик выглядел бодрее и лучше, чем в марте, в его глазах блестели искры жизни. В солнечном свете и тепле дом и сад выглядели идиллически. «Петр всегда с гордостью отзывался о своей спутнице жизни и ее талантах садовода, а на этот раз с каким-то мальчишеским восторгом даже взял нас за руки и подвел к грядке, на которой Софья высадила какой-то невиданный салат, ставший ее стараниями размером с капусту», – вспоминала Эмма. Старики вместе копали грядки, но Софью Григорьевну Кропоткин называл «гением сельского хозяйства». Выращенного ею картофеля хватило на питание до весны, много осталось на корм корове и обмен на овощи с соседями. Петр Алексеевич «радовался этим огородным успехам так, как будто это были события мирового значения». У Эммы было ощущение, что его «воспрянувший дух» «снова нес миру желание жить»[1833]. Беркман удивлялся – перед ним был снова «добродушный старина Петр с прекрасным чувством юмора, наблюдательностью и самый щедрый человек в мире»[1834].