Петр Лещенко. Исповедь от первого лица

Наиболее ценными для меня были встречи с Оскаром Строком, который был мне не только другом, но и мудрым советчиком. Также Оскар продолжал писать для меня песни. Всякий раз я возвращался из Риги с новыми песнями. Я был счастлив от того, что для меня пишет такой композитор, как Оскар, а Оскару нравилось, что мои песни звучат повсюду, с каждого патефона. В какой-то момент так и стало. К кому в гости ни придешь, у всех есть мои пластинки. Но я никогда не почивал на лаврах своей известности. Работал как одержимый. У артиста есть только один способ оставаться на высоте. Надо стараться лезть все выше и выше, петь все лучше и лучше, делать свой репертуар все интереснее и интереснее. Стоит только остановиться, как сразу же покатишься вниз. Примером может служить Юрий Морфесси[49]. Как только он решил, что внимание публики обеспечено ему пожизненно, его слава сразу же пошла на спад. И даже Сокольский[50] ничем не смог ему помочь. Морфесси закончил плохо не только как певец, но и как человек, он добровольно пошел на службу к фашистам[51]. Я был знаком с Морфесси. Он родился в Греции, но с пятилетнего возраста жил в Одессе и считал себя русским, а не греком. Греческими у него были только фамилия и внешность. Он со слезами на глазах вспоминал Одессу и Петербург, говорил о том, как тоскует по России, как хочет там побывать. А затем вступил в Русский корпус, где под командованием гитлеровских генералов[52] собрались оголтелые враги России.

Мне в годы войны пришлось надеть румынскую форму, но я очень долго сопротивлялся этому, шел на различные уловки, а когда меня все же отправили на фронт, дал взятку для того, чтобы меня назначили заведовать офицерской столовой. В свой черед я расскажу обо все этом подробно. Сейчас же я хочу подчеркнуть лишь то, что форму мне пришлось надеть по принуждению, а Морфесси сделал это по доброй воле. Во время войны он выступал в Берлине и кичился своим знакомством с самим Герингом. Я не понимаю, как можно считаться русским патриотом и одновременно служить фашистам. В годы войны мне приходилось слышать от многих эмигрантов, что Гитлер является спасителем России, ее избавителем от большевиков. Я поражался человеческой глупости. Хорош спаситель, который считает русских «неполноценной» расой и хочет превратить их в рабов! Впрочем, скорее то была не глупость, а злоба, навсегда засевшая в душах некоторых эмигрантов. Старые обиды превратились в ненависть к России. Ненависть эта до поры до времени скрывалась под маской патриотизма, но когда пришло время делать выбор, все маски разом слетели.

Я еще напишу о том, что происходило в годы войны, а пока хочу рассказать о том, как меня пытались завербовать немцы в Риге. Это было в 1936 году. До начала войны оставалось три года, но тень ее уже витала в воздухе. Тем, кто мог думать и делать выводы, было ясно, что Германия рано или поздно развяжет войну. В марте Германия грубо попрала Версальский договор[53], введя войска в Рейнскую область[54]. Газеты писали об этом по-разному. Одни осуждали, а другие объясняли, что Гитлер не мог поступить иначе. Для умных людей это стало подтверждением агрессивных планов Гитлера. Какими бы доводами ни пытались оправдать свой поступок фашисты, было ясно, что они готовятся к войне.

Рига всегда была не столько латышским, сколько немецким городом. Еще при царе здесь всем заправляли немцы, и такое же положение сохранилось и после развала империи. Президент Улманис[55] был горячим сторонником Муссолини, а следовательно, и Гитлера. Немцы чувствовали себя в Риге как дома. В кинотеатрах демонстрировались фильмы на немецком языке, в театрах шли немецкие пьесы, во многих ресторанах пели немецкие песни. Многие из чиновников тоже были немцами.

В Министерстве внутренних дел Латвии работал Карл Шнайдер. Я познакомился с ним, когда впервые подавал прошение для получения разрешения на выступление в Риге. По каким-то неведомым мне причинам выступать в Риге можно было только с разрешения министерства, причем всякий раз по приезде нужно было брать новое разрешение. Это была пустая формальность, но тем не менее ее следовало соблюдать. За все годы моих выступлений в Риге у меня никто ни разу не спросил этого разрешения. Карл оказывал мне услугу, ускоряя рассмотрение моего прошения. Будучи чистокровным немцем, он любил цыганские песни и частенько бывал в «А.Т.», когда я там выступал. Слушал мое пение и в других местах. А еще Карл обожал сливовую цуйку[56]. Обычно я привозил ему из Бухареста одну-две бутылки. Особой дружбы между нами никогда не было.