Николай I, однако, распорядился по-своему. Ряд снисхождений он утвердил без изменений, некоторым подсудимым еще снизил сроки: Спешневу оставил 10 лет, Дурову и Достоевскому — 4 года, Толлю — 2 года, а некоторым (Филиппову, Ахшарумову, И. Дебу) заменил каторгу военными арестантскими ротами с сокращением сроков или даже — Ханыкову — отправкой рядовым в Оренбург; Шапошников, вместо арестантской роты, тоже отправлялся рядовым в Оренбургский корпус. Зато с рядом петрашевцев царь расправился куда более сурово: Ястржембскому он увеличил каторгу до 6 лет (царь не любил поляков!), Тимковскому дал вместо ссылки 6 лет арестантских рот (очевидно, за активные попытки создать социалистические общества), Кашкину и Европеусу — отправку рядовыми на Кавказ, Плещееву — рядовым в Оренбург. Черносвитова приказано было отправить на жительство в Кексгольмскую крепость.
По желанию Николая I, всех первоначально приговоренных генерал-аудиториатом к расстрелу должны были вывести к месту казни, инсценировать подготовку к убийству, а затем зачитать «высочайшую конфирмацию» — прощение. Жестокий спектакль и был разыгран, как по потам. Поразительно, что о коварном-обманном замысле и об исполнении его не постыдились опубликовать в газете «Русский инвалид» (от 22 декабря) официальное подробное сообщение.
Ранним морозным утром 22 декабря 1849 г. двадцать одного петрашевца привезли из крепости, каждого в отдельной карете, на Семеновский плац — на то место, где сейчас стоит ленинградский ТЮЗ и раскинут мирный парк, всегда полный детей — ив окружении нескольких батальонов солдат и при не очень большом стечении народа — до трех тысяч (никакого предварительного объявления о казни, о ее месте и времени не было), возвели на специальный эшафот, построили в ряд, зачитали приговор о расстреле (полностью чтение длилось около получаса) и начали приготовлять к казни. Все заключенные были потрясены: наверное, никто не предполагал такого конца. Одежда на всех была легкая, весенняя (ведь арестовывали их в апреле!), да еще заставили снять шапки — петрашевцы промерзли до костей. Вышел священник, предложил перед смертью покаяться; исповедоваться к нему подошел один Тимковский. Тогда священник стал обходить всех приговоренных и подносил крест — от этого обряда не отказывались, все поцеловали крест: ведь большинство петрашевцев в духе христианского социализма считало Иисуса борцом за равенство и братство людей. По воспоминаниям Достоевского, он сказал по-французски Спешневу: «Nous serons avec le Christ». На что тот ответил с усмешкой: «Un pen de poussière» («Мы будем с Христом» — «Горстью праха»).
Военный комендант, очевидно не отличавшийся религиозными чувствами, грубо поторапливал священника; это нашло отражение даже в записке жандармского полковника Васильева: «А г. комендант слишком и даже неделикатно торопил священника, особливо когда он исповедовал преступника»[304]
.Затем началась инсценировка расстрела. Первых трех «преступников» — Петрашевского, Григорьева, Момбелли — облачили в саваны и привязали к столбам рядом с эшафотом. Петрашевский не удержался и сказал товарищам: «Господа! Как мы должны быть смешны в этих костюмах!». 16 солдат с заряженными ружьями стали напротив и по приказу прицелились.
То ли Николай I, то ли кто-то из высших военных чинов, распоряжавшихся процедурой (скорее всего, именно царь), приказал окружить место казни батальонами и эскадронами тех полков, в которых служили прежде некоторые стоявшие на эшафоте заключенные: Московского, Егерского, Конногренадерского. Пусть, дескать, получат сослуживцы горький урок!