Певцы Родины

Как я ему ни доказывал, что ни пейзаж, ни портрет и вообще ничто в

живописи не может остановиться, а будет расти и эволюционировать, то

понижаясь, то вновь повышаясь, он стоял на своем. На этом мы и расстались.

Пробили старинные часы. Семь мерных ударов нарушили тишину. Грабарь

продолжал:

- На днях ко мне приехали старые знакомые из Ленинграда. Решили

сходить в Третьяковскую галерею. Незаметно оказались у моих ранних пейзажей

"Февральская лазурь" и "Мартовский снег"... Друзья стали расхваливать

качества этих полотен. И вдруг мне стало страшно. Да, страшновато! Я с

какою-то непередаваемой остротой вспомнил встречу с Валентином Серовым и его

последний разговор со мной... Ведь я писал эти холсты сорок лет тому назад,

а ничего подобного по свежести, колориту, ощущению России в пейзаже больше

не создал.

"Февральская лазурь"

Сложен творческий путь Игоря Грабаря. Ученик Репина в Академии

художеств, хорошо владевший кистью, вдруг решает уехать со своим другом

Кардовским в Мюнхен к Ашбэ.

Прошло несколько лет учебы у Ашбэ, а также в академиях Жюльена и

Колоросси в Париже, прежде чем Грабарь понял, что его судьба как художника

сложится только дома, в России.

Через полвека живописец рассказывает:

"Вернувшись в 1901 году в Россию, я был несказанно потрясен красотою

русского пейзажа! Нет нигде таких чудесных березовых рощ, таких

восхитительных весей, золотых осеней, сверкающих инеев".

Утоленная тоска по родине дала чудесные результаты.

"Февральская лазурь". Этот пейзаж написан в 1904 году. Вот как

рассказывает Грабарь об истории его создания:

"В то необычное утро природа праздновала какой-то небывалый праздник -

праздник лазоревого неба, жемчужных берез, коралловых веток и сапфировых

теней на сиреневом снегу. Я стоял около дивного экземпляра березы,

редкостного по ритмическому строению ветвей. Заглядевшись на нее, я уронил

палку и нагнулся, чтобы ее поднять. Когда я взглянул на верхушку березы

снизу, с поверхности снега, я обомлел от открывшегося передо мной зрелища

фантастической красоты: какие-то перезвоны и перекликания всех цветов

радуги, объединенные голубой эмалью неба... Если бы хоть десятую долю этой

красоты передать..."

Взгляните на этот холст, выставленный в Третьяковке, и вы убедитесь,

что мечта Грабаря осуществилась. Это гимн России, белоствольным березам,

сверкающему февральскому небу.

Затем последовала картина "Мартовский снег". И опять живописец с

восторгом вспоминает о тех счастливых днях:

"С этого времени в течение всего февраля, марта и половины апреля я

переживал настоящий живописный запой. Меня очень заняла тема весеннего

мартовского снега, осевшего, изборожденного лошадиными и людскими следами,

изъеденного солнцем. В солнечный день, в ажурной тени от дерева, на снегу я

видел целые оркестровые симфонии красок и форм, которые меня давно уже

манили. В ближайшей к Дугину деревне Чури-ловке я нашел такой именно, нужный

мне уголок. Пристроившись в тени дерева и имея перед собой перспективу

дороги, которую развезло, и холмистой дали с новым срубом, я с увлечением

начал писать. Закрыв почти весь холст, я вдруг увидел крестьянскую девушку в

синей кофте и розовой юбке, шедшую через дорогу с коромыслом и ведрами. Я

вскрикнул от восхищения и, попросив ее остановиться на десять минут, вписал

ее в пейзаж. Весь этюд был сделан в один сеанс. Я писал с таким увлечением и

азартом, что швырял краски на холст как в исступленье, не слишком раздумывая

и взвешивая, стараясь только передать ослепительное впечатление этой

жизнерадостной, мажорной фанфары". Вспомним рассказ Валентина Серова о том,

как он писал "Девушку, освещенную солнцем", как он тогда "вроде с ума

спятил". Как видите, это своеобразное "сумасшествие" не один раз давало в

истории живописи блистательные результаты.

Бурные двадцатые годы

Грабарь глубоко переживал сумбур и шумиху, поднятую на "изофронте"

представителями "супрематизма" и прочих "измов" в начале двадцатых годов. Он

с горечью пишет в своей "Автомонографии" о засилье "леваков", безраздельно

властвовавших в советском искусстве". Все реалистическое, жизненное, даже

просто все "предметное" считалось признаком бескультурья и отсталости.

Многие даровитые живописцы стыдились своих реалистических "замашек", пряча

от посторонних глаз простые, естественные этюды и выставляя только опыты из

кубистических деформаций натуры, газетных наклеек и тому подобные опусы.

Любопытен диалог, имевший место между Луначарским и Грабарем.

Игорь Эммануилович рассказал наркому просвещения, что в искусстве

Запада намечается поворот от кубизма и экспрессионизма к новому культу

реалистического рисунка и формы. И что это весьма мало похоже на то, что

творится в Москве, где "левые" не только не думали о сдаче своих позиций, а,

напротив того, казалось, только еще начинали разворачивать свои силы.

Луначарский, хотя и удивился переменам в искусстве Запада, был