Пядь земли

— Надо по деревне объявить, — говорит одна.

— Вернется, если хозяина любит, — говорит другая.

Стоит Габор, стоит, потом, не говоря ни слова, идет прямиком к стогу. Тычет сбоку, с концов, берет вилы, начинает разбирать. И вдруг орет, будто его режут:

— Кто это складывал?

— Ферко. А что? — подходит туда жена.

— Пропал теленок. Задохнулся… — вопит Габор Тот во всю глотку.

Пропал годовой приплод от лучшей коровы, пропали денежки за осеменение (пять пенгё сунул Габор ветеринару)… Что ж за люди это, накажи их господи! На кого больше всех надеешься, и тот подвел!.. Словом, гроза разразилась во дворе у Жирного Тота.

С самой зимы жена таким сердитым его не видела. Только зимой он на старшего сына был зол, а теперь вот на младшего. На этого он еще больше зол. Потому что Геза — что с него возьмешь? Геза — человек пропащий. На Ферко надеялся отец, как на каменную стену, а он вон чего делает… Не хватает у него шариков в голове. И что ж это будет дальше?

И вроде бы понимает старый Тот: с каждым бывает промашка, остерегайся не остерегайся… А потом взглянет на теленка, который лежит посреди двора и рыжие мухи кружатся возле его морды, садятся на шерсть, дожидаются своего часа… — и снова злоба ударяет ему в голову. Такой теленок! Такого теленка загубить! Любого другого бы не жалко, а этого…

Едва въезжает Ферко в ворота, отец набрасывается на него диким зверем.

— Не видишь ты, что ли, жеребенок весь в мыле? Не видишь?.. — орет он как помешанный. Будто еще больше распалить себя хочет.

— А чего мне с ним делать? Самому, что ли, пристяжным встать? Везти за него?

— И то лучше, чем скотину мне губить… так-перетак… — до того душит его злоба, забывает он даже, что любимый сын перед ним стоит.

— Ну-ну, отец. Ну-ну… — бежит из летней кухни жена, утихомирить его хочет.

— Ты молчи, пока и тебе не попало… — И снова Габор Тот к сыну поворачивается. Ферко встает на возу, смотрит на теленка посреди двора. Видит разобранный стог. Постепенно доходит до него, что случилось. Но странное дело (так бывает, когда человек погибель свою чувствует): вместо того чтобы раскаиваться, он вдруг тоже закипает злостью. Чтобы именно этот теленок подох!.. Чтобы именно с этим случилось такое несчастье!.. Старается вспомнить, как все было: телега вот тут стояла, он сено сбрасывал, сначала туда бросил… Да нет, не туда, а вон туда. Как же это могло быть? Куда ж они все смотрели: работник и Геза, этот недотепа… да второй работник. А отец его одного поносит…

— Бросьте уже. Хватит, — говорит он отцу, который охрип от крика, только кулаками трясет.

— Что? Хватит? Ты мне еще указываешь, ты… ты, сопля! Молчи, или я тебя быстро с телеги-то сниму…

— Меня? Меня снимете?.. — тоже кричит Ферко, хватаясь за вилы. И дивное дело: никогда еще он не чувствовал того, что чувствует сейчас; невероятно хорошо взять что-нибудь, сжать в руке. Черенок вил, отшлифованный ладонями работников, батраков и его хозяйскими ладонями, тверд, как камень. Конечно, и раньше случалось ему держать в руке вилы… да тогда совсем было не то. Теперь же вцепился он в них… будто бы, скажем, с чердака начал падать и в последний момент ухватился за балку. Или чуть не свалился в колодец, успев взяться за край. Словом, это — настоящее, такое что-то, лучше чего нет на свете. Долго ж он ждал, чтобы это узнать…

Однако и отец не из тех, кто собственной тени боится. Недолго думая, хватает он с земли кусок кирпича, и — бац!.. Кирпич будто прилипает на миг к голове Ферко и бесшумно падает в сено…

— Ох ты… — удивленно говорит Ферко сену, двору, небу — и валится с воза…

…Материна юбка колышется рядом, трехлетка ржет, собака рвется на цепи, потому что в открытых воротах стоят, заглядывают во двор зеваки… — вот и все, что остается в сознании Ферко. А очнувшись, чувствует он, что сидит на земле возле колодца, мать обмывает ему лицо, ощупывает глаз; одежда его, руки в пыли, а на лбу — шишка, огромная, как гусиное яйцо.

Отец же стоит на возу, на его, Ферко, возу, и, будто ничего не случилось, кидает сено на стог.

— Что вы со мной сделали? — стонет Ферко, стараясь, чтобы голос был дрожащим и слабым. Пусть все жалеют его.

— Ну-ну… все хорошо… пройдет сейчас… — шепчет мать.

Ферко встает — и хватается за край колодца. Потому что двор неудержимо вертится вокруг него, будто огромное решето, а он, Ферко, стоит в нем, в самой середине…

Зеваки в воротах, будто только этого и ждали, расходятся в разные стороны. Пересмеиваются, переглядываются; пройдя несколько шагов, оборачиваются назад, снова смеются.

— Тс-с… — цокают языком бабы; а одну, беременную, тошнота вдруг схватывает. На главах слезы выступают, рукой зажимает она себе рот, испуганно прислушивается, что делается у нее внутри. И уходит мелкими-мелкими шажками.

— Ка-ак он ему звезданул! — обсуждают виденное четверо ребятишек, что идут тесной кучкой, шлепая ногами по пыли.

Несут по деревне люди новость, будто муравьи — добычу. Через несколько минут вся улица полна слухами.