Пядь земли

А Ферко не понимает, про кого он: про Марику ли, изменницу, или про вдову Пашкуй…

Конечно, на развод он ни за что не согласится, это уж точно… Однако вдова тоже баба что надо… даже еще лучше… Словом, с самоубийством пока можно обождать… потому что в голове у Ферко уже другие мысли бродят.

Чем больше пьет Ферко пива, тем сильнее охватывает его тоска, пока Балинту Макку не приходит в голову, что для настоящего венгра пиво — это так…. Пиво — это для немцев… А венгру вино подавай. И смотрит вопросительно на Ферко.

«Вино да пиво живут в мире», — вспоминают некоторые, но вслух никто ничего не говорит. Раз пьешь, положись на других; как на телеге, когда вожжи брошены на передок.

Как-то незаметно подошел момент, когда все заговорили разом, и все — разное. Только Шаркёзи сидит, зажмурив глаза, ладони зажав между коленями, ноги под столом вытянув, и затягивает:

— «Ах ты вол хороший мой… напою тебя водой… и поставлю в стойло…» — поет, словом. Самому себе. До остальных ему дела нет. Хоть на голове пусть ходят.

В корчме — дым коромыслом. Пьют мужики без зазрения совести. Будто жалко им, если что-нибудь в погребе останется.

Ферко сидит в самом конце стола; вокруг него бурлит, плещется хмельное веселье, все друг друга перекричать хотят. А все-таки, кто бы ни вошел в корчму, первым делом его, Ферко, замечает. Корчмарь ему в глаза заглядывает, Балинт Макк к нему одному обращается; никогда не думал Ферко, что так любят его в деревне. Если б он раньше об этом знал! Многое тогда было бы по-другому. Зимой не сбежала бы от него невеста, а отец сегодня не посмел бы его ударить… Совсем неожиданно открыл он секрет, как быть хорошим человеком, — и теперь все карманы полны этим секретом. А карманов у него — штук двенадцать, если все считать… и зачем ему столько карманов?.. Черт его знает… Есть, например, такие карманы, в которых сроду ничего не лежало…

И мысли плывут у него в голове. А еще думает он о том, до чего здорово у него голова работает.

— Не горюй, брат Ференц. И маленькая собачка большой вырастает, хе-хе-хе-хе… — смеется рядом с ним Лайош Ямбор, потирая ладони. Будто радуется чему. Или зябнет. Ферко недоуменно оборачивается к нему. А этот здесь откуда взялся? Господин Макк, Шаркёзи и прочие — это еще понятно, эти здесь, наверное, с сотворения мира. А Ямбор? И все становится вдруг запутанным и непонятным. Но еще минута — и опять все в мире просто и ясно… Тут и Балинт Макк заводит свою любимую песню; сначала один поет, а потом и остальных организует в настоящий хор.

М а к к. Нету в мире лучше, чем сидеть за рюмкой…

Х о р. Эх, нету…

М а к к (дирижирует). В тихом кабачке… раз-два!..

Один стакан опрокидывается, остальные, как по команде, взлетают в воздух. Лайош Ямбор отчаянно кашляет, задыхается, смотрит вокруг влажными глазами: моя, видите, не в то горло пошло. А ведь все было залпом уже выпил…

Приходит за Ферко Балинт Сапора: пусть, мол, не валяет дурака, идет домой. Отец велел передать.

— Н-нет! Не пойду! Неделю не пойду. Или две… Сколько захочу, — кочевряжится Ферко. И зовет корчмаря. Чтоб налил Балинту литр вина.

— Каждый работник заслуживает своей платы, — поддерживает его Имре Вад, который был в России красным солдатом, а когда вернулся домой — стал сектантом, потом и из секты вышел.

— Он всегда таким был. Последнюю рубашку готов был отдать, — расхваливает Ямбор Ферко Тота.

— Будьте здоровы, хозяин, — поднимает работник бутылку. Зажмуривает глаза, голову откидывает — и будто мелкие волны пробегают у него по кадыку. И уже пуста бутылка. Литра вина как не бывало. Топчется Балинт нерешительно посреди корчмы, потом подходит к столику, ставит бутылку. И скромно усаживается на краешек скамьи.

В голове у Ферко мелькает мысль, что теперь и двумя волами не вытянешь Балинта Сапору из корчмы… но тут же эта мысль ж улетучивается.

— Я, значит, так считаю… бедность тогда хороша, когда ничего нет… — толкует Ферко мужикам.

Те не дают ему говорить. Хохочут, по столу хлопают ладонями.

— А еще — чтобы… оборванным ходить… — добавляет Ямбор.

Но Имре Вад тоже научился кое-чему в России, так что добавляет:

— И когда у тебя детишек много, и все с голоду орут… Эх, ревет и стонет буря… ветер гонит облака… — поет он, Резко выступают на его лице морщины. Вообще-то он хотел «Интернационал» запеть; лишь в последний момент пересилил себя, другую песню начал.

Карой Болдог, отставной железнодорожник, сидит возле Имре Вада; давно уже старается он вывести его на чистую воду. Дознаться, чем тот занимался, когда красным солдатом был. И теперь вот кидается на него, как ястреб на цыпленка.

— Слышь-ка, Имре. Подожди петь. Успеем еще. Скажи лучше мне, когда ты в плен попал?

— Не поймаешь, собака… — медленно скрипит зубами Имре, потом говорит громко: — Четвертого августа девятьсот семнадцатого. Ой, да как… — снова затягивает он.

— Нет, ты постой… ну и что? Там ведь лучше, чем здесь… я знаю, ты сам это говорил…

— Лучше? — машет рукой Имре Вад. Мутным взглядом смотрит на пьющих.

А Болдог все свое гнет: