Пядь земли

Словом, Шандор Пап теперь и сам не знает, что и как. Увидев в корчме Лайоша Ямбора, он подумал, что вот сейчас, одним-единственным ударом все сразу исправит, что испортил… Да ведь господи! Кто же не ошибается? На что лошадь о четырех ногах, а и той случается споткнуться. Когда понесли Ференца Тота домой (не в простыне: вышла простыня из моды), Шандор Пап сам в полицию отправился.

— Умер пострадавший? — спросил его унтер-офицер.

— А дьявол его знает. Вроде бы нет, — ответил Шандор Пап, тихо размышляя насчет того, что все на свете — суета сует.

— Тогда… идите, господин Пап, домой. А мы начнем следствие…

Не посмел Пап сразу домой идти (ох, и трудна ж судьба у бедного человека, всюду его несчастья подстерегают), а прежде взобрался на колокольню и подвел часы на шесть минут вперед…

У Тотов же хлопают двери, калитка. Одни уходят, другие приходят. Один лишь старый Тот сидит сгорбившись в самом темном углу, за комодом, и ни слова не говорит, не шевелится, только моргает часто-часто. Отдал бы он не только теленка, а и мать родную, лишь бы Ферко, сын его, открыл глаза.

— Ты его довел до этого. Ты его погубил, — твердит жена; она уже не плачет: до того все это страшно, что и слезы у нее нейдут. Такое бывает, когда человек слишком уж перепуган.

— Ну-ну… до этого еще далеко, — говорит доктор и нерешительно руку протягивает куда-то вбок, но не говорит, что ему надо, а смотрит на лежащего без сознания Ферко.

Вдова Пашкуй, вся дрожа, стоит рядом, чистое полотенце держит; то под мышку его возьмет, то на локоть повесит. Сейчас сует его доктору в руки. А тот не смотрит ни на вдову, ни на других; осторожно вытирает промытую рану на голове Ферко, потом открывает свою сумку, достает бинты.

Рана у Ферко — основательная. От самого лба до затылка. И как могла толстая палка так изогнуться — непонятно.

Перевязывает доктор голову Ферко, отрезает бинт, узел затягивает; Ферко даже не шевелится. Будто снотворное выпил. Доктор может с ним делать, что хочет.

— Теперь дайте ему поспать, и все будет в порядке, — говорит он, выписывает рецепт, берет деньги и уходит.

А про себя думает: «До чего ж крепкая голова у некоторых. Кожа вся лопнула, а череп — хоть бы что. Не шевелится же Ферко просто потому, что пьян вдребезги».

Но родственникам доктор об этом ни слова не говорит. Ничего, пусть немного попричитают…

Старый Тот с двумя работниками стог довершает во дворе; работают молча, быстро. У ворот цыган околачивается: насчет мертвого теленка хочет поторговаться. Солнце клонится к горизонту, уходит за кроны акаций. Приближается вечер. Две бабы бесшумно бродят по горнице, сняв туфли. Делать им в общем-то нечего, просто стараются в доме быть, чтобы не пропустить момент, когда Ферко очнется… Вот он захрапел вдруг, потянулся; потом перевернулся на другой бок. И спит себе дальше.

— Я, пожалуй, выйду, слышь-ка. Дел у меня много во дворе. А ты оставайся с ним… — шепчет Тотиха вдове.

Та лишь кивает в ответ, подходит на носках к постели, отгоняет муху, которая чуть не села на повязку.

Мать выходит; в дверях еще оглядывается, потом тихо закрывает за собой дверь.

Крепкий запах йода стоит в горнице; мухи, спасаясь от него, собираются в окне; сгущаются сумерки. Вдова придвигает стул к изголовью постели; ни единой мысли нет у нее в голове. Лишь твердит про себя упрямо:

— Сейчас или никогда… сейчас или никогда…

— Ах-ха-а-а… — вдруг громко зевает Ферко и мотает головой, разжимает кулаки. Вдова наклоняется над ним.

— Спи, спи, миленький. Не бойся ничего, я с тобой… — шепчет она, гладя его по щеке.

Ферко долго смотрит на потолок и молчит.

— Крестная, я… я такой несчастный… — жалобно говорит он, готовый заплакать.

— Бедненький мой… знаю я, знаю, все тебя обижают… — гладит его вдова и косится на дверь. Потом без лишних слов встает, дрожащими руками торопливо расстегивает крючки на юбке. Юбка падает, а вдова поднимает одеяло и ложится рядом с Ферко.

Скоро, двадцать девятого августа, Ферко исполнится тридцать два года. Однако в его жизни вдова Пашкуй — первая баба, чьи плечи, руки, груди он ощущает так близко. Жестокое, острое до боли наслаждение наполняет его тело. Правую руку подсовывает он вдове под спину, другой рукой прижимает ее к себе, лицом зарывается в жаркую наготу — и рыдает мучительно, до икоты.

— Крестная… — выговаривает он сквозь рыдания, — милая, хорошая моя крестная…

Сколько бегал он, суетился, пыжился, готовил страшную месть… Устал, устал и душой, и телом. И теперь прячет голову на мягкой, доброй груди, как побитый, наплакавшийся ребенок.

14

Работа на строительстве дороги подходит к концу: вот докончит каждый свою кучу камней — и все. Теперь хорошо бы снова наняться куда-нибудь в землекопы, а там сахарная свекла пойдет. После свеклы, глядишь, опять набежит что-нибудь.