Пядь земли

— Кого позовете крестить-то? — Тихо спрашивает мать.

Марика вспоминает прежних подружек, сперва по одной, а потом всех вместе, как по воскресеньям бродили они по деревне, сидели стайками на веранде, в палисаднике… Ей все равно, кого позовут. Не хочет она выбирать. Ее все любили, и она всех любила. Если эту позвать, та обидится, если ту — так эта. А всех не позовешь, надо только одну…

О, если б это ей доверили, она все-таки позвала бы Илонку Киш. Сама не знает почему, но позвала бы. Правда, не дружили они с ней особенно… Да что дружили — чуть не увела у нее Илонка Йошку, а все равно Марика ее позвала бы. Для того хотя бы, чтобы увидела Илонка, как хорошо они живут, как любят друг друга и какой славный сын у них будет. Что будет сын — это Марика знает твердо… Хоть Илонка и хотела злое дело сделать, а все ж девка она была неплохая. И муж у нее — хороший мужик, Правда, пока не видно, чтоб ребенок у них ожидался; да это ведь и неважно. Не потому Марика про Илонку думает, что хочет, чтобы и та ее потом позвала. Пусть не зовет. Честь оказана — и ладно. Еще много чего думает Марика, да вслух не говорит. Не решается. А муж ее не колеблется, сразу высказывает то, что на сердце:

— Кого ж еще, как не Тарцали с Пирошкой?

Однако мать не очень этому рада. Не из гордости, да все ж… Могли б найти кого-нибудь и более подходящего.

— Конечно, с Тарцали вы всегда дружками были, с детства, да только… не знаю, как и сказать. Я вот думаю, не лучше ли этих позвать, как его… Пишту Бана с женой? Ты с ним и в школу вместе ходил, и отец твой с его отцом дружили в молодые годы…

— А что ж, позовем и их, в кумовья. И еще кого-нибудь. А крестным отцом все ж пусть будет Тарцали.

— Оно бы и пусть… вот только теща у него… вишь что вычудила.

— Полно, мама. Если б она не вычудила, мы бы сейчас о другом думали, не о том, кого на крестины звать. Ну и… не может же Пашкуиха взять и сказать, как мельникова дочка, что, мол, во сне грех случился, ха-ха-ха!..

— Ха-ха-ха-ха!.. — В самом деле есть здесь над чем посмеяться. Только Марика не смеется: не понимает, в чем тут дело. Долго колеблется, потом все же спрашивает:

— А как это так, что кто-нибудь спит, а проснется в тяжести?

У Красного Гоза чуть не слетело с языка кое-что, да удержался он: не говорить же такое при матери. Отвечает он Марике в таком роде, что, дескать, наверняка Геза Тот приснился мельниковой дочери, оттого все и вышло.

Желтый месяц медленно всходит над старым кладбищем; с колокольни доносится звон часов. Десять. В самом деле пора ложиться. Правда, утром не надо подниматься совсем уж рано, то есть это Йошке не надо, а мать встанет, как всегда. Завтра Йошка ни на земляные работы, ни на поденщину не выходит. С утра ему к адвокату, а после обеда начнут копать картошку: время приспело. Пока только «розу» будут копать: ботва у нее совсем уже высохла.

Словом, в семье Красного Гоза так готовятся к крестинам.

У других — по-другому.

На то и длинные эти вечера, чтобы все обсудить, обдумать.

Одно за другим гаснут окна в хатах; кошки шуршат фасолевой шелухой на темных верандах, устраиваются на ночь. Только в конце деревни, на Божоде, слышна еще песня. Посиделки там, должно быть.

Месяц карабкается все выше; чем выше месяц, тем больше блекнут, тускнеют звезды. Тихо. Насколько может быть тихо в деревне, где есть собаки. То в одной, то в другой стороне слышится лай. Бегают собаки от садовой калитки к воротам, потом назад… Лишь в одном доме горит еще свет — у Жирных Тотов. Там, правда, не о крестинах толкуют (это еще впереди), а совсем о другом. О том, сколько и чего должен Ферко записать на Пашкуиху.

— Ты, Ребека, как ни ерепенься, а больше двух хольдов мы тебе земли не дадим, — говорит старый хозяин бог знает в который уж раз за сегодняшний вечер. Вся семья сейчас в горнице. То есть старики, вдова и Ферко, который лежит, опираясь на локоть.

— Полно, дядя Габор… Неужто-хватит у вас совести два хольда мне швырнуть, будто кость собаке?

— Кость? Если б от меня зависело, я тебе и того бы не дал. Ничего бы не дал. Такое вытворить! Подумать только! Если б ровней он тебе был… да ведь ты в матери ему годишься!

— В матери? Это уж точно, в матери! Если б я десяти лет его родила… А потом — я, что ли, хотела этого? Не я. Так что я и уйти могу, если так. И уйду. Мне есть, куда уйти, — и делает вид, будто уходить собирается. То есть то, в одну сторону повернется, то в другую. И в пол смотрит возле себя.

— Если крестная уйдет, то и я уйду, — говорит Ферко и ложится на спину. Одеяло натягивает до самого подбородка.

— Ой-ёй-ёй… ой-ёй-ёй, — тихо стонет Тотиха. Не такую невестку она хотела. Другую. Правда, Ребека — баба чистая, хозяйственная, да стара. Не пара она Ферко. Конечно, он тоже упустил свое время… Зимой за совсем молоденькой девкой погнался, теперь вот за этой пожилой бабой… — ой-ёй-ёй.

— Коли надоели мы тебе, так ступай на здоровье. Вот бог, а вот порог. (Хочется Габору добавить: кто виноват, тот пусть помалкивает. Да молчит он, потому что ведь и он тоже Тот.)