Пядь земли

— Тихо у меня! — кричит свекровь двойняшкам на всякий случай и спешит в горницу.

Мать сапоги тащит, жена — чистую одежду; вода льется в таз, мыло появляется, полотенце. Двойняшки, разинув рты, глядят на отца. Они еще не могут принять участие в общей суете. Удивляются только, почему это мать на прощание хлопает отца по спине…

— Йошка! Постой! — кричит через минуту Марика, выбегая за ним. Платком машет. Йошка останавливается у калитки. Марика подбегает запыхавшись и сует ему платок во внутренний карман.

Смотрят вместе со свекровью вслед ему, пока не сворачивает Красный Гоз на Главную улицу.

В это время уже в два колокола звонят в церкви. Солнечный свет, смешавшись с колокольным перезвоном, течет по деревне, как родниковая вода, и на глазах словно чище становятся хаты, дворы, ограды. Воздух пахнет уксусом и тертый хреном; и еще какой-то приятный запах расплывается по улице; две девки торопливо идут впереди, взявшись под руки. А на другой стороне улицы шагают бабы, в черных платьях с еще более черными передниками: спешат, и так уж опоздали к началу. Черные платья, черные платки, черные передники — будто вороны или скворцы. В руках носовой платок сжимают и псалтырь. Красный Гоз их обгоняет: он еще больше спешит; в нос бьет запах табачного листа, которым бабы платья перекладывают от моли; в животе у него бурчит, как в детстве. А ведь он еще и не пел нынче… Как-то по-новому, необычайно четко видит сегодня Красный Гоз все вокруг и все понимает, все знает. Однако не то чтобы он специально думал об этом… вот, мол, иду туда-то и туда-то, а трижды семь будет двадцать один… Нет, понимание это словно пропитывает, наполняет его целиком… Как неосознанное, но ясное ощущение. Ведь ощущает же человек свои руки, ноги, свое сердце, видит трубу на соседнем дворе, совсем не думая об этом…

В церковных воротах встречаются ему двое: он с одной стороны подошел, они — с другой. Имре Вад это, который в прошлом году, в корчме, угостил Кароя Болдога бутылкой по голове, и Тарцали.

Останавливаются на минуту поздороваться.

— Эй… мы с тобой будто сговорились, кореш… — говорит Тарцали, трясет Гозу руку и вроде даже подмигивает.

— Сговорились… — смеется Красный Гоз смущенно.

— Привет, — говорит Имре Вад тихо, с набожным видом; однако и он словно бы тайну какую-то знает, да про себя ее держит, потому что говорить о ней нет смысла.

Чтобы кому-нибудь вперед не вылезть или позади не остаться, идут по дорожке к паперти все трое рядом.

Благовест к концу подходит, судя по всему. Еще раздается несколько частых ударов, потом сбивается перезвон, путается. Еще бы, нелегко малому колоколу выдержать темп с большим: тот — восемь центнеров, а этот — всего два.

Вместе всходят они по ступеням паперти, а в дверях отстает Красный Гоз. «Идите, — говорит, — вперед, я тут не очень разбираюсь, куда идти». Имре Вад оглядывается на него, потом берется за ручку, открывает дверь.

Удивительная это вещь — церковная дверь. Откроешь ее — и видишь множество народу, и все залито сплошным благолепием… Это потому, что каждый, кто сюда входит, благолепным становится. И кроме того, все до того одинаковы — прямо как камыш на лугу или как ласточки на крыше. Никто не шевельнется; никто не смеется и не печалится — все смотрят перед собой, в псалтырь. Только что кончилось пение, и колокольный звон только что оборвался; сейчас должен войти священник. Однако нельзя просто сидеть молча, дожидаясь его.

Тишина. Но тишина эта — преходящая, краткая, потому что псалмы уже ждут своей очереди где-то вверху, под куполом, и паства, все как один, смотрит вверх.

— Псалом восьмидесятый! — громко раздается голос старого Чера, который теперь начинает пение. Он отодвигает от глаз псалтырь, очки его бросают яркий блик в сторону хоров, где школьник торопливо переворачивает доску.

Дружно шелестят листы, словно перелистывается одна большая книга, а не множество псалтырей; еще скворец копошится вот так в стеблях сухого плюща. Имре Вад идет по проходу, сворачивает к скамье, что позади ремесленников. Тарцали с Красным Гозом идут за ним. Все трое склоняют головы и начинают бормотать себе в шляпу: кто молитву, кто так; потом, оглядевшись, усаживаются.

Старый Чер откашливается, глотает слюну и начинает:

Пастырь Израиля! Внемли:
Водящий, как овец, Иосифа,
Восседающий на Херувимах,
Яви себя.

Тянет, закручивает мелодию старый Чер; голос у него хороший, и псалом льется, как ожидание чего-то значительного… Ожидание заставляет последние ноты звучать приглушенно — словно шуршит какой-то шлейф, отливающий шелковистым светом…

Сейчас, в марте, все еще чувствуется в церкви задержавшийся с зимы холод; зябко тянет из-под скамей, из приделов — оттуда особенно. Однако даже поблекшие лица стариков раскраснелись, ожили. Непонятное, идущее изнутри тепло греет людей.