Пядь земли

— Так этому старому скупердяю и надо, — говорит один. — Сколько добра на чужом горбу скопил!.. Наконец-то его по макушке щелкнуло…

— Бог зря не накажет, — вторит другой. — Много мужицкой кровушки в его богатстве.

— Ох, многих он надувал, обманывал, многих… Семь шкур готов был с мужика содрать, — добавляет третий; у каждого находится, что сказать на этот счет. Однако так лишь старики говорят да мужики из самых бедных, которым случалось работать у Жирных Тотов поденно или издольно. А справные, самостоятельные хозяева говорить ничего не говорят, а больше посмеиваются с довольным видом. Если ж говорят, то что-нибудь вроде: мол, поделом этому Ферко… Ишь чего захотел: такую молоденькую взять за себя, почти ребенка!.. Сам-то уж не молод ведь. Пора бы начать головой думать…

Словом, и не ругали Тотов, но и не жалели, не защищали…

Только-только началось утро, а Маргит Шерфёзё уже бежала на Широкую улицу, к Илонке Киш. Сперва хотела было покричать у ворот, да вспомнила, что нет у Кишей собаки: две недели назад взбесилась, убили ее. Так что просто открывает Маргит калитку и входит во двор. К крыльцу идет.

Старый Киш печку в сенях топит.

— Доброе утро, дядя. Илонка встала ли? — спрашивает Маргит.

— Утро доброе, дочка. Должно быть, встала, зайди посмотри, — отвечает старик и шевелит огонь в печи. Клок дыма вырывается из дверцы, за ним язык пламени.

Илонка не спит, но и встать не встала еще. Лежит в постели и на дверь не отрываясь глядит. Этой ночью почти не спала она. Мучилась все, думала: господи, господи, скорей бы уж прошла, кончилась эта ночь… Тогда бы она была спокойна. А на будущей неделе и ее посватают; там рождество, Новый год… В начале января свадьбу можно сыграть… Греют ее эти мысли, яркие, как цветы под весенним солнцем, но все не отрывает она глаз от двери. Боится, что вот появится кто-то — и разлетятся по ветру ее мечты, как одуванчики.

Сразу почувствовала Илонка, что беда пришла, как только Маргит появилась на пороге. Лежит и смотрит на нее в ужасе… зажала бы ей рот ладонью, да двинуться не может. Только смотрит широко раскрытыми глазами.

Тихо подходит Маргит к постели, садится на краешек, тогда лишь здоровается:

— Здравствуй, Илонка. Не спишь?

— Нет… а ты чего встала в такую рань? Не усидела что ли на свадьбе? Плохая свадьба была? Ну, рассказывай же… — теперь она все сразу хочет узнать.

— О, свадьба-то была хорошая. Да только после полуночи, как невесту причесывать, вызвали ее и украли… ну, как всегда бывает, по обычаю… Да больше невесту и не видели. Не вернулась она назад. Говорят, Красный Гоз на улице ждал, с ним она и сбежала. А вызвал ее Тарцали… или нет, вызвала тетка Пашкуй, Тарцали-то в сенях был… — хочется Маргит описать все как-нибудь так, чтобы не было Илонке смертельно больно это слышать. Собиралась она безжалостно и со всеми подробностями рассказать о свадьбе: пусть плачет Илонка, пусть мучается… Да вот оказалась с ней с глазу на глаз — и так жалко стало девку. Конечно, Маргит всегда за Марику была… да зачем они вдвоем одного парня любили? И он хорош — любил бы или ту, или эту…

Илонка моргает часто-часто, слезы закипают на глазах и скапливаются лужицей. На спине она лежит, некуда им скатиться.

Вот зарыдала Илонка и тут же затихла… лежит и снова на дверь глядит, в которую столько раз, столько раз входил Красный Гоз… Потом вдруг вскакивает с постели.

— Ах собака, ах негодяй, мошенник, подлец, обманщик, свинья, ах он… он… — слов не находя от ярости, хватает воздух ртом, начинает одеваться. С ночной сорочкой что-то не ладится, зацепилась где-то — хватает ее за ворот и одним махом срывает с себя (Илонка в ночной сорочке спит, как господа). Другую берет, дневную, да только вывертывает ее туда-сюда трясущимися руками — и снова кричит: — Обманщик, проходимец… жрал здесь, пил… целыми ночами лампу из-за него жгли, и вот тебе… Чтоб глаза его бесстыжие лопнули. Чтоб ему покоя не было ни на этом, ни на том свете, — сыплются из нее проклятия, будто град из тучи.

Ошеломленно смотрит Маргит на Илонку: никогда еще не видела ее такой, никогда не слышала таких проклятий… Однако… и вправду хороша Илонка. Кожа у нее чистая и свежая, словно росой омыта. Только пуп у нее какой-то странный…

— Ой, слышь-ка, а что это у тебя пуп-то какой?.. — но уж и сама жалеет, что спросила. Не смогла удержаться: очень уж удивительный пуп — будто слива, что сморщилась, высохла, не созрев.

— Какой? Пуп как пуп… — со злостью натягивает Илонка рубашку. Потом юбку надевает и тут же, передумав, сбрасывает ее и берет платье. Нет, она красивой будет, нарядной… назло всем… Но зачем, чего ради? Шарит по комоду, там что-то падает, разбивается — то ли ламповое стекло, то ли бутылка; снова кричит: — Ведь столько таскался за мной, столько упрашивал, умолял… сидел здесь как привязанный, и на тебе. Господи, если такого проходимца не повесят когда-нибудь, значит, нет на свете справедливости… О-о… — садится она на припечек, прячет лицо в ладонях и ревет так жалобно, что Маргит не по себе делается.

Отец входит в горницу; на пороге спотыкается, сапоги его бухают об пол.