Пядь земли

— Э, ты чего? — спрашивает, стоя посреди горницы.

Маргит мимо него шмыгает — и в дверь. Будто на чем-то плохом ее застали.

Ей-богу, не хотела она этого. Не собиралась огорчать Илонку. Только сказать хотела, что, мол, так и так… Однако как тут скажешь? То, что случилось, само за себя говорит, и никакими словами, никакими объяснениями теперь не поможешь.

В конце Широкой улицы встречает Маргит старого Яноша Папа, который ей через Шандора Папа — крестный дед.

— Куда идете, крестный? — спрашивает Маргит.

— Иду, дочка, в одно место, по делу… — уклончиво говорит старик. Не может он ей сказать, куда идет. Потому что, едва рассвело, явился к нему Гергей Тарцали, отец двух братьев Тарцали, и очень просил: не надо, мол, раздувать эту историю с курами. Сын его их утащил, младший. Уже и полицейские были у них дважды, а этот щенок залез в ясли, и все тут… И на что только воспитываешь этих детей?.. Черт бы побрал этого Жирного Тота вместе с его свадьбой. Для двух парней кучу денег нужно, а где взять денег мужику? Словом, ущерб он возместит: пусть хозяйка выберет у них каких хочет кур или он деньгами готов отдать… Вот как было дело.

А старый Пап ответил: мол, все равно он этого так не оставит. Кто виноват, того наказать следует. Пусть засадят парня в кутузку. Раз на чужое зарится, ему это на пользу пойдет.

Потом все же передумал… Зачем рыть яму другому?.. Теперь вот идет взглянуть на тех кур — как стемнеет, пусть парнишка сам их и принесет, чтоб не говорили, что он, Янош Пап, злой человек, что нельзя с ним по-хорошему договориться. Заявление он заберет потом… скажет, на чердак забрались куры или еще куда… Ну, обо всем этом крестной внучке не расскажешь. Обернувшись ей вслед, видит, что все равно не смог бы рассказать: Маргит вон уже где, мимо почты бежит.

На почте окно открыто, проветривают. Из окна слышен треск огня в печи и голос Марцихази, который разговаривает с кем-то по телефону: «Да… у нас в деревне парни такие, — говорит, — выхватил невесту из-под носа у жениха, и поминай как звали… хе-хе-хе… ха-ха-ха…»

Идет Маргит дальше, но голос Марцихази тянется за ней, не отстает. Словно раскручивается клубок ниток, конец которого зацепился ей за юбку.

17

Одним утро приносит одно, другим другое. Кому что. Ясно, что не может утро принести всем одно и то же.

Одни с бедой просыпаются, другие — с радостью. Это уж как повезет.

— Доброе утро, мама… и славный же сон я видел! — поднимает голову с подушки Красный Гоз, лежа на припечке, где он нынче спал, ногами в угол. И смотрит на подушку, будто там должно остаться что-то от его сна.

— Тише… — шепчет мать, поднимая к губам палец. Она тоже недавно встала, волосы причесывает, сидя на постели. Она эту ночь спала на кровати, что у дверей. Где сын обычно спал, да теперь вот…

Красный Гоз вообще-то не на подушке ищет свой сон; ведь сон — это не сон, а явь. Потому что Марика здесь. Вон она спит. Осторожно, словно выходя из воды и боясь ее замутить, поднимается Красный Гоз с постели, тянется за штанами. Одевается. Не смеет на другую постель взглянуть, смотрит мимо, словно и нету там никого… хоть знает, что там Марика; это такой факт, в котором хочешь — сомневайся, хочешь — нет, а он все равно фактом останется. Потому и старается не думать об этом Красный Гоз — будто на потом приберегает момент, когда взглянет туда и окончательно поверит. Чтобы уж тогда во всей полноте открылось перед ним чудо.

Раза два, не больше, испытывал он в жизни подобное. Однажды, когда мать купила ему на ярмарке новый пиджак, а еще когда поспорил с инженером одним насчет размеров котлована и оказался прав.

Впрочем, те радости рядом с нынешней и вспоминать-то, наверное, даже не стоило — да уж как-то все нынче так славно, что Красный Гоз вроде и их заново переживает, и все-все, что в жизни было хорошего.

Старательно, словно время тянет, надевает жилет, потом пиджак застегивает. Карманы проверяет: все ли там лежит, что надо, или, может, не хватает чего. Зажигалка, табак, блокнот, карандаш… Кошелек. Стоит у припечка, цигарку скручивает и делает шаг. Закуривает. Потихоньку-потихоньку выходит на середину горницы, к столу — и тут уже поворачивается к постели, где спит Марика.

Сначала перину видит и подушки, мягкие волнистые бугры, словно сугробы снежные; и на снегу этом — рассыпанная копна черных волос. Спит Марика. Лицом к стене. Из волос лишь плечо выглядывает — больше ничего не видно…

— Я, сынок, печь затоплю, — шепчет мать, — чтобы завтрак готов был, когда встанет…

Красный Гоз только головой кивает, а глаз не отводит от постели.

В декабре, перед рождеством, светает поздно — в эту пору стоят самые долгие ночи. Но нынче тепло на дворе, небо чистое, ясное, и солнце, как встало, тут же в окно заглянуло. Лучи его по постели рассыпались, и от этого еще чернее стали волосы, еще белей и свежей плечо; теперь и подушка не сугроб уже, а сплошное сияние, в котором мягко покоится Марикина голова.