Пианист

В то время евреям запретили передвигаться на поезде. Потом нам пришлось платить за трамвайный билет вчетверо больше, чем «арийцам». Поползли первые слухи о строительстве гетто. За пару дней они стали обыденными, посеяли в наших сердцах отчаяние и вновь смолкли.

5. Вы евреи?

В конце ноября, когда ясные дни необычно затянувшейся осени стали реже, а на город всё чаще проливались холодные дожди, мы с Генриком и отцом впервые встретились со «смертью на немецкий манер».

Как-то вечером мы втроём были в гостях у друга и болтали. Взглянув на часы, я с тревогой обнаружил, что до комендантского часа осталось всего ничего. Нужно было немедленно уходить, хотя добраться домой вовремя мы никак не успевали. Но опоздать на четверть часа было не таким уж большим преступлением, так что мы рассчитывали выкрутиться.

Мы схватили пальто, торопливо попрощались и ушли. Улицы были тёмными и почти полностью безлюдными. Дождь хлестал в лицо, порывы ветра раскачивали указатели, воздух был наполнен грохотом металла. Подняв воротники пальто, мы старались идти как можно быстрее и тише, держась ближе к стенам домов. Мы уже прошли до половины улицы Зельной, и всё вроде бы говорило о том, что мы благополучно доберёмся до места назначения, как вдруг из-за угла возник полицейский патруль. Отступить или спрятаться мы не успели. Мы так и стояли в ослепительном свете их фонарей, пытаясь придумать какое-нибудь оправдание, пока один из полицейских не шагнул прямо к нам, направив свет фонаря нам в лицо.

– Вы евреи? – вопрос был риторическим, так как ждать ответа он не стал. – Ну что ж, тогда…

В констатации нашей расовой принадлежности звучало торжество. Это было удовольствие от удачно сыгранной партии. Прежде, чем мы это осознали, нас схватили и повернули лицом к стене дома, а полицейские отступили на проезжую часть и принялись снимать с предохранителей свои карабины. Так вот как нам предстоит умереть. Всё случится в ближайшие несколько секунд, а потом мы до утра будем лежать на тротуаре в крови, с раздробленными черепами. Только тогда мать и сестры узнают, что случилось, в отчаянии пойдут разыскивать нас и найдут. Друзья, к которым мы ходили в гости, будут корить себя за то, что задержали нас слишком долго. Все эти мысли промелькнули у меня в голове как-то странно, словно их думал кто-то другой. Я услышал, как кто-то произнёс вслух: «Это конец». Только через секунду я осознал, что говорил я сам. В то же время я услышал громкий всхлип и судорожные рыдания. Я повернул голову и в резком свете фонаря увидел отца, опустившегося на колени на мокрый асфальт и с рыданиями молящего полицейского пощадить нас. Как он мог так унижаться? Генрик склонился над отцом и что-то шептал ему, пытаясь поднять на ноги. Генрик, мой сдержанный брат Генрик с вечной саркастической улыбкой, сейчас излучал какую-то необыкновенную ласку и нежность. Раньше я никогда не видел его таким. Значит, существует и другой Генрик, которого я мог бы понять, если бы только познакомился с ним поближе вместо вечных споров.

Я снова повернулся к стене. Ничего не изменилось. Отец рыдал, Генрик пытался его успокоить, полиция так же держала нас на прицеле. Мы не видели их за стеной белого света. Но вдруг, в долю секунды, я инстинктивно почувствовал, что смерть нам уже не угрожает. Прошло несколько мгновений, и из-за световой завесы послышался громкий голос:

– Чем вы занимаетесь?

Генрик ответил за нас троих. С удивительным самообладанием, спокойно, словно ничего не произошло, он сказал:

– Мы музыканты.

Один из полицейских подошёл вплотную ко мне, взял за ворот пальто и встряхнул – в последней вспышке гнева, ведь теперь, когда он решил оставить нас в живых, для этого не было причин.

– Ваше счастье – я тоже музыкант!

Он оттолкнул меня, и я шагнул назад к стене, чтобы не упасть.

– Пошли вон!

Мы бросились в темноту, стремясь как можно скорее выбраться из-под света их фонарей, пока они не передумали. Позади мы слышали их затихающие голоса, которые яростно спорили. Остальные двое набросились на того, который отпустил нас. Они полагали, что мы не заслуживаем сострадания, поскольку начали войну, в которой умирают немцы.

Но пока что немцы не умирали, а обогащались. Немецкие банды всё чаще врывались в еврейские дома, грабили их и увозили мебель в фургонах. В смятении хозяева продавали лучшие вещи и заменяли их ничего не стоящим барахлом, которое не могло никого соблазнить. Мы тоже продали мебель, хотя больше из нужды, чем из страха, – мы становились всё беднее. Никто в семье не был силён в торговле. Регина попыталась торговать, но потерпела неудачу. Как юрист она обладала сильным чувством справедливости и ответственности, а потому просто не могла запросить или принять сумму вдвое больше стоимости вещи. Очень скоро она переключилась на преподавательскую работу. Отец, мать и Галина давали уроки музыки, Генрик преподавал английский. Я был единственным, кто не мог тогда найти способ заработать себе на хлеб. Я погрузился в апатию и только время от времени работал над аранжировкой моего концертино.