Пианисты

Наверное, никогда в жизни я не испытывал такого удовлетворения от своей игры, как в этом сельском клубе. Как же я был им благодарен – за эти стариковские глаза, светившиеся уже особым, ярким, молодым блеском, как будто омытые живой водой из холодного прозрачного ручья. Я и сам чувствовал себя так, будто побывал под этой живительной влагой. Я был полон сил и мог свернуть горы.

Люди хлопали стоя, я кланялся, улыбался и понимал, что сразу вот так взять и уйти не получится. Но я совсем не подумал о бисах, не планировал, был уверен, что до них дело не дойдет. Надо было быстро соображать, что могло быть наиболее уместно в такой ситуации. И меня осенило: «Жаворонок» Глинки-Балакирева! Но не подведет ли память? Справятся ли пальцы со всеми этими пассажами? В порыве, боясь передумать, я бросился к инструменту, как будто ждавшему меня, как ждет верный конь седока в предвкушении сумасшедшего полета-скачки. И мы вместе погрузились в эту музыку, полную переливов, летнего простора, всей этой русской стихии, которая вот здесь, рядом, только руку протяни – от земли до неба, наполняющую тебя такой силой и энергией, что дух захватывает.

Когда прозвучали последние ноты, зал взорвался. Все как будто научились за это непродолжительное время кричать браво, и им даже понравилось, как понравилось хлопать. Кто-то подошел ближе к сцене и протягивал руки, чтобы пожать мою.

Я спустился к маме и обнял ее. Какой же маленькой она мне показалась в объятиях. Или это я почувствовал себя вдруг большим и взрослым, способным стать для нее чем-то более значительным, чем просто жильцом на даче. Мы долго так стояли в обнимку. Люди окружили нас и продолжали аплодировать. Кто-то постепенно уходил, пространство зала возвращало себе привычную пустоту и прохладу. Овация, звучавшая как сильный дождь, падающий на широкие листья, в конце концов поредела до одиноких хлопков.

Кто-то предложил нас подвезти. Но мы решили пройтись пешком. Шли молча. И я был благодарен матери за это молчание. Подбежали девчонки и протянули мне лохматый букет из только что сорванных ромашек и кипрея. Стебли некоторых цветов, особенно ромашек, были не ровными и ладными, а причудливо искривленными, как будто напоминавшими, что борьба за солнечный свет никому просто не дается. Оборвав торчащие листья и сделав букет в обхвате более удобным для руки матери, я повернулся к ней:

– Это тебе…

* * *