Пианисты

Слишком сложная фактура… И какая драма! Столько трудных мест, и их придется контролировать особенно тщательно вплоть до выступления и на нем самом. Надо научиться подстраиваться под оркестрантов, а иногда отвлекаться даже от самого важного, что есть в этом материале, – от смысла. Хотя… кто под кого должен подстраиваться? Но разве не обидно, когда во второй части, в вариациях, где все так четко и прозрачно, между музыкантами нет слаженности? Неужели они не понимают, что это все слышат? Стыдно же… На piano опять выпячивается эта виолончелистка, Элла, как же ее фамилия, не то Зайцева, не то Волкова. А на fortissimo от нее звука не дождешься, как и от остальных виолончелей. Сделаешь замечание – в ответ только фырканье. А как работать без замечаний и двигаться дальше? И пусть сколько угодно возмущается. Она, видите ли, заявила что-то там про неуважение и низкую зарплату. Пусть заявляет. Через две недели первое выступление оркестра с новой программой в этом сезоне. Они обязаны показать все, на что способны. А я обязан тем более…

Сколько бы ни пришлось зубрить отдельные цифры с неподдающимися тактами – тридцать раз, пятьдесят, сто, – столько он и будет работать. У Прокофьева не схалтурить, не спрятаться, не скрыться за другого оркестранта – все на виду. И какая самоотдача должна быть у всех: шквал в третьей части, как это можно играть вполсилы? Если бы он был с такой партитурой только дирижером, он быстрее бы добился своего и никто бы не расходился на три трамвайных остановки. Но он сидит за роялем, и это все усложняет…

Проходя через гостиную в свою комнату, он заметил на подоконнике скомканный носовой платок. Эти вещи чужого человека в его доме раздражали, и он иногда сам себя не узнавал. Отчего он так остро на все реагирует? Что с ним не так? Взять хотя бы этот платок – мать никогда бы не позволила себе оставить подобную вещь на всеобщее обозрение. А тут… И опять этот поросячий розовый цвет. Какая безвкусица. Вот почему в некоторых женщинах и девушках буквально все выдает, что она дура? Непонятно одно: отчего мать к ней так привязалась, что там у них происходит.

Он почему-то вспомнил Диану, ее девичье лицо, юную кожу, хрупкую фигурку и то, как завораживал его этот полудетский образ. Ему нравилось в ней все: одежда, прическа, поворот головы, походка, манера держать чашку. В этой же провинциалке все бесило. А особенно выводило из себя то, как с ней носится мать. Машенька то, Машенька се… Ну да, он эгоист, а кто не эгоист? Наверное, следует просто раскрыть матери глаза, поговорить начистоту, и он сделает это в ближайшее время.

Андрей скрылся в свой комнате и погрузился в очередной фолиант. Сегодня ему передали ноты первого концерта Метнера, и он собирался его изучить внимательнее. Можно ли в будущем, несмотря на то что так трудно продвигается Прокофьев, мечтать о Метнере? Или вообще не стоит эти мысли даже в голову брать?

Вдруг он услышал из-за двери, как кто-то неуклюже трогает клавиши. Матери дома не было, он точно знал: она пошла в аптеку и прогуляться. Андрей морщился, но не хотел показывать своего присутствия. Рояль как будто просил это прекратить, умолял прийти ему на помощь. Но Андрей держался. После нескольких попыток начать и сыграть что-то целиком, продраться сквозь ошибки, он услышал Чайковского – октябрь из «Времен года». Это была последняя капля.

Что за чудовищные фразировки? Кто ее учил? Как она посмела играть на моем инструменте? Нет, ну это просто какое-то издевательство.

Кажется, именно в эту минуту он понял, почему его так покорила Диана и почему он не выносит Машеньку. У последней начисто отсутствовала музыкальность – музыкальная интуиция и музыкальный интеллект.

Он выскочил из комнаты, чем явно напугал эту дуру.

– Вон отсюда! Не смей прикасаться к моему роялю.

– Вы дома? Я не думала, что вы…

– Убирайся, я говорю. И не смей больше использовать мою мать.