Пять дней отдыха. Соловьи

— Пирогов тебе в дорогу напеку. Товарищев угостишь. Домашнее всегда казенного слаще.

Шишкин не раз видел, как провожали призывников. Красные кирпичные казармы, откуда шла отправка, были всего в двух кварталах от дома, где жила тетка. У решетчатой изгороди гомонила толпа провожающих. Толклись женщины и девчата. Шишкин подумал, что его, кроме тетки, никто не сможет проводить. Стало обидно, и тогда он вспомнил про Нинку, которую и не видел-то целый год. И, вспомнив, решил съездить в пригородный поселок Шанаш, где жил когда-то.

До леса шел трамвай, а там надо было шагать дорогой по сосняку, мимо мшистых каменных отрогов, мимо озера километров пять. Запах влажной хвои кружил голову. Местами во впадинах еще лежал ноздреватый бурый снег, а над ним, повыше, там, где припекало солнце, густо зеленела свежая трава.

Шишкин шел весело. Тут все было знакомо: каждая тропка, каждый куст. А когда вышел к озеру, то так и замер. Оно лежало спокойное, гладкое, и плыли в нем белые облака. На той стороне разбросал поселок по склону свои избы, добротные, бревенчатые, крытые серым тесом. Шишкин не удержался, подобрал с земли камушек и пульнул его по водной глади. Камушек, подпрыгивая, оставляя после себя круги, далеко пролетел по воде, словно растаял.

Коля не стал спешить в поселок, сел на пенек у воды и задумался. Ему немного взгрустнулось, что он так давно не был здесь, и вот теперь его забирают в армию, и он снова очень долго не увидит ни озера, ни синего леса вокруг. Было слышно, как на том берегу стучали деревянными молотками, дымились костры — шпаклевали лодки, смолили, красили. Шишкину даже почудилось, что он уловил горьковатый запах вара.

Раньше и у них была лодка, легкая на ходу, крашеная, с надписью на носу — «Маруся». Так отец назвал ее в честь матери. Лодку продали, избу продали — ничего не осталось. В две недели как ветром смело всю их прочную, надолго налаженную жизнь. Только живет еще в поселке Нинка, да, может, и ее не осталось. А кто она Шишкину? Ведь не здешняя, приехала откуда-то из южных краев, из-под Новороссийска. Может, тем и взяла, что была не похожа на местных девчонок — быстрая, гибкая, со смуглой кожей, и глаза большие, черные. Над припухшей губой темные волосики.

Приехала Нинка с отцом и матерью. Поселились они через два двора от избы Шишкиных. Оба — отец и мать Нинкины — присланы были в Шанаш учительствовать. Отец был тощ, носил бородку клинышком, была она у него серая, словно застиранная, губы яркие, совсем красные. Учил он математике и физике. В школе сразу пошла о нем слава как о человеке жестком, никому не дающем пощады. А потом заговорили в поселке, что он вовсе не отец Нинки, а отчим. Под Новороссийском осталась у него семья: жена и двое детишек. Шанашские этого не любили и стали смотреть на нового учителя косо. А заодно уж и на его жену, полногрудую, с темной косой женщину. Одевалась она ярко, непривычно для местных, носила красные хромовые сапожки. Слышали вечерами, как она хорошо пела. Голос у нее был низкий, грудной.

Прожили новоселы год, потом вдруг исчез отец Нинки. Собрал чемодан ночью, да и уехал, никому не сказавшись. Поползли слухи, что подался он на старые места, к своей прежней семье. Мать Нинки ходила заплаканная, и ее все стали жалеть.

Нинка была старше Коли на год, но ходила с ним в один класс. Задержалась потому, что, кажется, в шестом болела скарлатиной. Шишкин сначала и не думал о ней — девчонка как девчонка. А началось все весной. Увидел у нее книгу «Красное и черное» Стендаля, не удержался, стал выпрашивать.

— Забегай завтра вечерком, получишь, — сказала Нинка.

Шишкину было боязно идти к ним в дом. Но он давно охотился за этой книгой. В библиотеке за ней очередь, а у Нинки — своя.

Вечером долго стучался к ним в дверь. Подумал было, что никого нет дома, но увидел свет в окнах и опять стал стучать. Услышал, как Нинка крикнула:

— Эй, входите!

Вошел. В большой светлой комнате, где все белым-бело — и скатерть на столе, и стены, и разные занавесочки, накидочки, покрывала на кровати, и даже книжный шкаф, — ни души. Нинка, наверное, была в чулане — так называли шанашские огородку за печкой, где шла у хозяек стряпня. Нинка шумно плескалась там и спросила:

— Ты, Шишечка?

— Я… за книгой, — ответил он несмело.

— Проходи, садись. Я сейчас быстренько.

Стараясь ступать по половикам осторожно, чтобы не наследить, Шишкин двинулся к столу. И когда садился, вдруг увидел Нинку. Она стояла в чулане над тазом и мыла голову, распустив свои темные волосы. Была она в одних трусиках, по покатым плечам тянулись струйки воды. Нинка отжимала волосы, и, когда опускала вниз руки, становились видны ее белые груди. Шишкину стало жарко. Он хотел отвернуться или уйти, но не мог и все смотрел, как она моется. А Нинка отжала волосы, закинула их обеими руками к затылку, и тут черные глаза ее стрельнули по лицу Шишкина.

— Ты что смотришь, окаянный! — вскрикнула она, прижав локти к груди.

Шишкин сидел красный до слез и ничего не мог ответить. Нинка нырнула за печку.

— Я сейчас, ты обожди!