Пять минут жизни

– Что я рисовала? – Она секунду подумала. – Египетские сцены. Одну за другой.

– Ты сделала множество словесных цепочек. Так ты общалась.

– Это все, что у меня было. Слова вместо предложений или абзацев. Никаких глав в книге Теи.

Она уставилась на чистый холст, и ее охватила дрожь. Тея обняла себя, ее глаза блестели.

– У тебя все нормально?

– Я испортила последнюю картину, которую сделала… Из-за него. Он заставлял меня делать вещи. Я не могла вспомнить, но я знала. Понимаю, это не имеет смысла…

– Нет. Я понял.

– Да, ты понял, – сказала она, глядя на меня. – Ты знал, что я пытаюсь что-то сказать, когда залила свою нью-йоркскую картину черным. Я разрушила ее, потому что он разрушал меня.

Голос Теи прервался на последних словах, и, не задумываясь, я обнял ее. Она на мгновение прильнула ко мне, прежде чем оттолкнуться и вытереть глаза.

– Хватит слез, – сказала Тея. – Я не хочу больше сидеть внутри. Я больше не хочу быть здесь. Внутри этих стен.

– Хорошо, – ответил я. – Давай прогуляемся.

– По территории? С заборами, просто скрытыми из поля зрения?

Но она послушалась и, выйдя на улицу на свежий воздух и солнце, вздохнула.

– Прости, что накинулась на тебя, Джимми. Я схожу с ума. Я чувствую, что могу пробежать марафон, но они все равно запихнули меня в колесо хомяка.

– Еще рано, – сказал я. – Дай им время. Они должны убедиться, что ты в порядке.

– Я знаю. Я не неблагодарная, просто готова идти дальше. – Она посмотрела на меня. – А как насчет тебя? Ты когда-нибудь хотел заняться чем-то, кроме работы в санатории?

Я начал пожимать плечами, но вместо этого сказал ей правду.

– Я хотел стать детским логопедом.

Она замерла и удивленно приоткрыла рот.

– Это потрясающе. Почему не стал?

– Учиться в колледже значит больше говорить. Было достаточно сложно просто закончить среднюю школу.

Ее брови нахмурились.

– Подожди, я сейчас вспомнила. Над тобой издевались. – Выражение ее лица стало жестким. – Ненавижу. Ненавижу, что они с тобой сделали. Но ты не можешь отказаться от своей мечты, Джимми. Я знаю, это звучит безумно шаблонно, но это правда.

– Заика помогает заикающимся детям?

– Заикание делает тебя идеальным кандидатом для работы. Эти дети должны видеть кого-то, кто похож на них. Кого-то, кому тоже пришлось тяжело, но он справился.

Мы подошли к скамейке, на которой сидели на днях. Той, что стояла перед северным фасадом «Голубого хребта» и окружающим лесом за его пределами.

– Ты не знаешь, как ты прекрасен, Джимми, потому что никто тебе не сказал. – Я напрягся, но она положила ладонь мне на руку. – Это не жалость, понимаешь? Просто факты. Ты помог мне больше, чем кто-либо. Я имею в виду не только живопись и музыку. Я имею в виду… ту ночь.

Она смотрела прямо перед собой. Ее голос дрожал, но она сдержалась.

– Сегодня Рита спросила меня, хочу ли я поговорить о нем, и я ответила «нет». Но думаю, что, в конце концов, пора.

– Я здесь, – сказал я.

Она вдохнула и выдохнула.

– Я знаю, что много говорила об Антонии и Клеопатре. Постоянно. Я даже уверяла людей, будто я египтолог. Но, конечно, я им не являюсь. Я люблю Египет, его историю и пирамиды. Постоянно рисовала их до аварии. Но после мне потребовалась история. Думаю, это был единственный способ избежать сумасшествия. Позаимствовать историю Клеопатры, раз у меня не было своей.

– Это имеет смысл.

Она кивнула и с благодарностью улыбнулась.

– Когда Бретт начал приходить ночью, то сказал, что мне некого позвать на помощь. Только он и я.

– Он солгал, – сказал я тихим напряженным голосом, ругая себя, что не разгадал ублюдка раньше. – Он лгал, чтобы ты чувствовала себя беспомощной.

– Да, – прошептала она. – Итак, я позаимствовала историю Клеопатры. Марк Антоний умер, и она была очень одинока. Клеопатра положила руку в корзину со змеей. И я тоже. Но я была не одна, не так ли?

Я покачал головой.

– Нет, Тея.

– Я не пыталась покончить с собой, – продолжала она. – Я знаю, как это выглядело. Я сделала это только потому, что так сделала Клеопатра, а она была мной. Ее история была моей, поэтому я рассказала ее единственным способом, который знала.

Тея прищурилась.

– Ты был там. Ты вырвал мою руку из корзины. Потому что ты услышал, как я рассказываю историю, когда никто больше ее не слышал. – Голос Теи дрогнул, но не сломался. – И ты остановил Бретта. Не просто остановил его; ты сделал из него шар для боулинга и запустил в мой комод.

– Он это заслужил, – сказал я. – Я бы сделал это снова.

– Какую песню ты пел мне после?

– «Я последую за тобой во тьму».

Она положила голову мне на плечо.

– Споешь ее для меня?

– Сейчас?

– Нет момента лучше.

– Пожалуй.

Я прочистил горло и пел Тее, пока полдень не приблизился к сумеркам, а небо не стало пурпурным и оранжевым. Это не входило в инструкции. В моей инструкции не было того, что я чувствовал к Тее. Она была слишком хороша. Быть с ней слишком хорошо.

«Ничто хорошее не длится…»

Я закончил песню.

– Ты прекрасный певец, Джимми. – Она хлюпнула носом и села. – Джимми с добрыми глазами. Вот как я тебя запомнила. Прямо здесь. – Она положила руку себе на грудь, на сердце.